Возраст третьей любви
Шрифт:
Жору с дедушкой отправили из Ткварчели первым же пограничным вертолетом. А следующий вертолет с беженцами и ранеными сбили над селом Лата.
Гринев не полетел ни первым, ни вторым вертолетом.
– Я, знаешь, Борь, останусь, пожалуй, – сказал он. – Все равно отпуск еще, а сюда с таким трудом попали. Жалко улетать.
– Это точно, – согласился Борис. – Пробивались-пробивались – и здрасьте-пожалуйста, лети обратно. Остаемся, Юр.
– А ты-то зачем? – возразил было Юра. – Я в больнице пока поработаю, а тебе тут что делать?
– Ну и я с тобой в больнице, – широко улыбнулся Годунов. – Шприцы
Перевалы закрылись в начале декабря, а Юра с Борисом так и не собрались улететь из Ткварчели. Тот круговорот, в который они по своей воле попали, не давал возможности все бросить в один день.
Город оказался в блокаде вместе со всем человеческим интернационалом, который попал в эту западню. В горах лежал снег, побережье контролировалось грузинскими войсками, бомбили постоянно, а российские воинские части почему-то никак не могли прорвать блокаду, хотя все время казалось, что это вот-вот произойдет.
– Это, Юрка, политика называется, – матерился Годунов. – Нам с тобой не понять!
Впрочем, скоро он тоже, как и Гринев, перестал размышлять о политике. Здесь, в темном и холодном Ткварчели, ее быстро начинали воспринимать примерно так же, как стихийное бедствие, причин которого все равно не доищешься. А если и доищешься, что это даст?
Были более актуальные размышления – например, как прожить без света, воды и тепла. А особенно: как работать врачам, когда основной медикамент – зеленка, в операционной плюс три, и свет в больнице дают на час в сутки, потому что на большее не хватает солярки?
Когда свет погас во время операции впервые, Юра почти растерялся. Он как раз вылущивал осколки кости из загноившейся рваной раны.
– Все, дедушка, все, – негромко приговаривал он. – Надо все достать, ничего не поделаешь, а то гангрена начнется, ногу придется резать…
Лежащий на столе старик изо всех сил старался не стонать, но сдерживаться ему было трудно, потому что стакан спирта все-таки не мог заменить наркоз, а новокаин остался только для раненых детей.
Громко выругался в неожиданно наступившей кромешной темноте Валера Аршба, ассистировавший Гриневу во время операции.
Валера когда-то закончил Второй московский мед, но, вернувшись домой, по специальности работал недолго: включился в семейный бизнес, купил корабли в Сухумском порту и зарабатывал на «жить по-человечески» устройством морских круизов. Когда началась война, Валера корабли свои продал, на все деньги купил оружие для воюющих, семью отправил в Турцию, а сам приехал врачом в ткварчельскую больницу.
Он был отличным парнем, нельзя было только заговоривать с ним о дружбе народов.
Но в конце концов, его можно было понять. Это Юре нетрудно было догадаться, что не бывает правых и виноватых в гражданской войне и что невозможно установить, кто выстрелил первым, а кто просто защищался. Валера же приходил в ярость при одном упоминании о том, что все люди – братья. Особенно после того как был сбит вертолет над селом Лата, а в Ткварчели дети стали падать в голодные обмороки.
Юра никогда не видел до сих пор, как слепая, нерассуждающая ненависть захлестывает людей, и ему не по себе становилось, когда он понимал,
– Суки, что делают, а?! – воскликнул Валера в темноте операционной.
Застонал раненый. Гринев молчал. Он не знал, что ответить Валере, но думал не об ответе, а о том, что на операционном столе лежит человек с открытой раной.
Дверь операционной скрипнула, пахнуло холодным воздухом.
– Ты здесь, Юр? – услышал он и ответил в темноту:
– А где мне быть? Боря, я ничего не вижу.
– Надо думать! – хмыкнул Годунов.
Операционная тут же осветилась неярким желтым светом: Борис включил фонарик.
– Только в глаза мне не свети, – предупредил Юра. – Свети на руки.
Оказывается, у Борьки в руках было целых два фонарика. Он высоко поднял их над столом и скрестил лучи над операционным полем.
– А ты говорил: «Пижон, американским фонариком понтуешься!» – приговаривал Борька.
– Разве я такое говорил? – удивился Юра.
– Ну, может, и не ты. Плохой разве коповский фонарик? Нью-йоркская полиция говна не держит!
Он что-то еще болтал бодрым тоном все время, пока Юра стоял над раненым. Но как только операция закончилась, Борька побледнел так, что это было заметно даже в полутьме.
– Я на улицу выйду, Юр, воздуха дохну… – судорожно сглатывая, пробормотал он. – Ну и амбре тут у вас от гноя!
Когда Юра вышел к нему на крыльцо, Годунов выглядел уже посвежее: ввалившиеся от скудного блокадного рациона щеки слегка порозовели. Гринев сел с ним рядом, тоскливо спросил:
– Покурить нет у тебя, конечно?
– Возьми, я тебе полсигареты оставил, – ответил Борька. – Меня от курева мутит что-то… Что ж мы делать будем, а, Юра? – Да что, – пожал плечами Гринев. – Что и теперь. Ты можешь предложить что-нибудь более радикальное?
– Я о том и говорю, – кивнул Борис. – Хоть мы тут костьми ляжем – толку-то? Сколько еще пограничники смогут весь город кормить? Еще немного, и дети с голоду помирать начнут. По двадцать грамм муки на сутки – это как? Главное, – загорелся он, – продуктов-то в деревнях до хрена, привезти не на чем! Я сейчас только в администрации был. Смотрит, гад, ясными глазами: «Нэту бензина, понимаешь, дорогой?» – а у самого братья по всему городу на «Жигулях» гоняют… Как будто никто не видит!
– А ты спрашиваешь, что делать будем, – усмехнулся Гринев. – Свечи надо достать для операционной.
– Мы с тобой завтра на водосборник съездим, глянем, правда ли, что он охраняется, – сказал Борис. – А то мне сдается, что нету там никакой охраны, брешет начальничек. Тогда ж ведь и бомбить не надо, кинуть какую-нибудь отраву в водосборник, и дело с концом. – Он помолчал и выговорил наконец: – Пора нам с тобой валить отсюда, Валентиныч…
– То есть?
– Да ты послушай! – заторопился Годунов. – Ну что мы тут сидим с тобой, как Чип и Дэйл? Все, Юрка, ничего не может больше сделать Красный Крест! Даже на начальничка-гада повлиять. Он мне скажет: а кто тебя сюда звал? – и будет прав. Фиг ли ему объяснять про Женевскую конвенцию и добровольную помощь! Вывозить отсюда надо людей. Технику подогнать к ущелью, поставить коридором, чтоб не перестреляли всех по дороге. Баржи к берегу, военными кораблями их прикрыть и людей вывезти морем.