Возраст третьей любви
Шрифт:
– А ты наоборот – горячая, как печечка! – Он на секунду прижался лбом к Жениному плечу, потом быстро заглянул в ее глаза, светло и тайно мерцающие в полумраке. – Одеваюсь, родная моя. Сейчас протопим снова. И как только они жили с этими «буржуйками» в революцию, не знаешь? Я бы, наверное, лучше до смерти замерз, чем по сто раз за ночь от тебя отрываться.
Женя давно уже уснула – мгновенно, и правда как ребенок. Только что обнимала его, прижималась всем телом, на плече у него отдыхала после его ласк, страстных и долгих. И вдруг потерлась виском о его руку и затихла – и Юра увидел при
Он осторожно вытащил руку из-под ее головы, подложил вязаную шапку ей под щеку, накрыл Женю своей курткой и, неслышно ступая, вышел из избушки.
Тишина стояла такая, какой он не слышал никогда. И далекий плеск волн у берега был частью этой тишины – так же, как гул высоких аянских елей у самой опушки. Снег постепенно съедался густым бесконечным туманом и все-таки был еще глубок; вдвоем с Женей они еле вытоптали тропинку к роднику.
Юра сел на широкий пенек у самой двери, достал из кармана кисет с махоркой, тоже оставленный на стане рыбаками. Это, конечно, люди… От самосада горло продирало, как от перца, но лучше уж такой табак, чем никакого. Он вспомнил, как в Ткварчели все готов был отдать за одну затяжку, когда выходил из операционной и чувствовал, как руки сразу же немеют, потому что он наконец позволяет им расслабиться.
Абхазия вспомнилась так отчетливо, что Юра чуть не вздрогнул от ясности этой картины, мгновенно вставшей перед глазами. Он невольно оглянулся – и тут же понял почему: подумал, вдруг Женя сейчас выйдет к нему, и тогда он расскажет ей о том, о чем до сих пор никому не мог рассказать, потому что об этом невозможно говорить, потому что слова фальшивят и стыдно их произносить…
Но она спала в темноте избушки, приоткрыв губы, опухшие от его поцелуев, а картина стояла перед его глазами по-прежнему. И, вздохнув, Юра вгляделся в отчетливые контуры своих воспоминаний, представляя, что пересказывает их Жене.
Он только старался не думать, как будет вспоминать потом – один, совсем без нее…
В Абхазию его, конечно, сманил Годунов.
– Юрка! – надрывался его голос в телефонной трубке. – Ты что, совсем охерел? Доктор Чехов офигительный, да? Сидишь на своей каторге, как будто тут тебе делать нечего!
– Ты говори, Боря, говори. – Юра улыбался, представляя круглые от возмущения Борькины глаза и встопорщенный «ежик» у него на макушке. – Чего зря орать-то, ты говори толком: что случилось?
– Да что случилось, у вас телевизора там нету, что ли? Война в Абхазии случилась!
– Так ведь не в Москве же, – уже нарочно дразня Годунова, сказал Юра. – Ты же из Москвы звонишь?
В ответ последовала целая матерная очередь – впрочем, не злобная.
– Ты, короче, давай бери отпуск и прилетай! – прокричал Борька. – Оплачивают же тебе хоть раз в году дорогу? Прилетай, Юрка, дело есть, на месте расскажу!
После целой череды произошедших подряд землетрясений – в Армении, Таджикистане, Иране, Турции – Годунов занимался тем, что организовывал службу спасения при Красном Кресте. Видно, не шли у него из головы швейцарские собачки… Из комсомола он давно ушел, из-за чего, кажется, и развелся с женой. Он смертельно обиделся на Юру, когда тот неожиданно уехал на Сахалин; Борька даже не звонил ему все это время.
И вот позвонил наконец и орет так, как будто не было ни обиды, ни
Борька, конечно, не удержался и все объяснил сразу, по телефону.
– Там, понимаешь, пацан потерялся, – сказал он. – Наш, московский, семнадцать лет. В пединститут только что поступил, поехал на лето к дедушке на море. Ну и влип… Два месяца уже ни слуху ни духу, мать мечется, а никому, конечно, дела нет. На нас наконец вышла, на Красный Крест. Ты сам подумай, Юра, – кричал он, – кто ж его искать будет, пацана ее, когда там сплошная геополитика, а на людей всем плевать? Слышишь ты, Юр?
– Слышу, – ответил он. – А пустят нас туда?
– Это не твоя забота, – гордо заявил Борька. – У нас все схвачено, приедешь – расскажу подробно. Так ты когда сможешь быть? Мне ж командировку на двоих выписывать надо!
– Семнадцатого октября, – сказал Юра. – Раньше чем за три дня никак мне не успеть, Боря.
Трудно было представить, что можно кого-то найти в том лихорадочном, смертельном хаосе, в который превратилась за два месяца Абхазия.
В деревне Джгерда никто не мог сказать, куда девался Жора Латышев. Не было и дедушки-абхазца, к которому внук приехал еще в августе. По всем дорогам текли из горных сел людские потоки, их останавливали на пограничных постах, пытались хоть как-то удержать, но никто не хотел возвращаться туда, где шла война, где смерть уже превратилась в безумие вне законов и правил и не разбирала ни возраста, ни национальности.
Им-то с Борькой было полегче: пограничники помогали с той самой минуты, когда добросили вертолетом до Гудауты. Потом, по специальным паролям, помогали военные по всей линии фронта, которую они прошли за неделю. Но мальчика Жоры из Москвы не было нигде, и помощь оказалась бесполезной.
– Вам, ребята, в Ткварчели надо пробираться, – наконец посоветовал командир погранпоста на реке Псоу. – Туда все беженцы стеклись из деревень. Как в ловушку… Может, найдете вашего пацана.
Так они оказались в шахтерском городе Ткварчели, само расположение которого – в ущелье – наводило на мысль о западне.
И, конечно, по закону бутерброда именно здесь они и нашли Жору Латышева! Хотя – почему же по закону подлости? Могли ведь и вовсе не найти.
Жора был тот самый мальчик, которому лучше бы вообще не уезжать от мамы: нескладный, как подросток, вечно наступающий кому-нибудь на ногу и мешающий пройти. Но, наверное, благодаря именно этим своим качествам он не испытывал ничего похожего на страх.
– Вы совершенно напрасно побеспокоились, – вежливо заявил он своим одуревшим от военного пути спасателям. – Конечно, это мама подняла шум! Но ведь она по-женски подходит. А мне как будущему психологу даже необходимо побывать в такой ситуации.
– Дома тебе необходимо побывать, и поскорее. – Годунов не нашелся с ответом любознательному мальчику. – Хороша ситуация для психолога – бомбежки! Завтра же отправим тебя вместе с дедом, и чтоб духу твоего тут не было.
Юра только улыбался, слушая эти переговоры.
Старый абхазец оказался мудрее внука и не стал спорить с Годуновым.
– Что с людьми делается, да? – качал он головой. – Жили как добрые соседи, кому было плохо? Вай-вай…
– Да, дед, людей похлеще трясет, чем землю, – соглашался Годунов.