Возвращение алтаря Святовита
Шрифт:
– Бог шельму метит, – усмехнулся врач, – Шванде подхватил какую-то срамную заразу ещё в Польше. За порошками приехал, тварь. Иногда, Петер, я сомневаюсь, что у таких, – кивок в сторону двери, – есть мать. Вот и всё, – посмотрев на часы, врач привстал с лавочки, – пойду ассистировать, сейчас привезут новых раненых. Говорят, под Ельней творится ад. Ребята передавали спасибо за кофе.
Управа находилась в коротком переулке, который все называли по фамилии первого владельца дома. Здание бросалось в глаза ещё с улицы, своим просторным, «в двенадцать столбов и двенадцать венцов» особняком, широким двором, как и положено обнесённым забором из отёсанных досок и ярко-красных ворот, вот уже много лет висевших на почернелых дубовых вереях. Отчего их не покрасили, вместе с воротами, наверняка таким вопросом задавался ни один десяток проходивших здесь людей. Тем не менее у каждого строения есть своя неразгаданная тайна. Эта объяснялась просто – скаредность. С приходом Советов хозяин
– Ганс! – раздался крик из-за двери.
Секретарь, он же, видимо адъютант, подскочил со своего места и предстал перед начальником.
– Немедленно организовать двадцать семь панцирных кроватей для госпиталя. Пусть Майс перетряхнёт всю эту жидовскую деревню вверх дном, и через три часа доложит о выполнении приказа.
– Есть!
– Из бывшей больницы наверняка остались врачи. Мобилизовать в помощь. Пока они работают, их семьи будут жить. И ещё, на переливание крови отобрать здоровых русских. Лучше детей. Пусть будет с запасом.
Услышав про детей, Петер Клаусович поспешил из комендатуры. Дайва одна оставалась на улице, и стоило кому-либо заговорить с ней, как стало бы понятно, что к немке она никакого отношения не имеет. Заученных слов из учебника (по типу: «родители запрещают мне разговаривать с незнакомыми людьми») хватило бы ровно до второго вопроса. Следовательно: то, что Петер выдавал её за свою племянницу, выглядело как минимум странно. К счастью, девочка стояла в гордом одиночестве возле доски объявлений, делая вид, что читает один из приказов, на немецком, кстати, языке. У Петера аж от сердца отлегло. Поправив шляпу, он подошёл к объявлениям, пробежал глазами и, взяв у Дайвы портфель, тихо сказал:
– Нам пора домой.
Как ни спешили они оказаться возле дома фельдшера, раньше солдат не получилось. К тому времени, когда Дистергефт выяснил, где конкретно живёт нужный ему человек, дом уже пустовал. Только какой-то паренёк что-то откапывал на огороде под присмотром мужичка с белой повязкой на руке, вооружённым охотничьим ружьём. Не задавая вопросов, Петер с Дайвой прошли мимо. К госпиталю из гетто потянулись люди, неся попарно кровати. Некоторые несли матрацы и подушки. Их сопровождали плачущие и причитающие старухи. Всё это шествие сопровождалось лаем собак, словно хвостатые просили вернуть добро хозяев обратно. Вдруг со стороны русской части села заголосили женщины. У них уводили детей, в основном мальчиков старше десяти лет. Эту какофонию звуков нарушил вид самолёта, за хвостом которого тянулся шлейф дыма. Сероватый, с жирными чёрными крестами бомбардировщик тянул на аэродром в Шаталово. Едва он скрылся за лесом, как раздался взрыв. В Хиславичах закричали «ура»! Кричал и фельдшер, сдёрнув с головы соломенную шляпу.
Бах! – раздался выстрел. Майс спрятал пистолет в кобуру и, не обращая внимания на начавшего возмущаться врача, назначил поисковую группу из трёх кавалеристов взвода охраны.
Фельдшер так и остался лежать у стены с радостной улыбкой на лице. Радостной – потому, что взорвавшийся самолёт это была победа; потому что на одно врага стало меньше; потому что проклятые фашисты на себе испытали смерть. Жаль лишь, что с собой не успел утянуть одного из них. И скальпель уже в руке был, и подошёл почти. Чуть-чуть не успел.
Разбившийся «юнкерс» обнаружили недалеко от Шимановки. Немцы выставили пост и больше этого кавалериста никто не видел. Узнать судьбу пропавшего можно было по листку бумаги. Нанизанная на ветку сломанной груши записка сообщала: «За каждого казнённого жителя Смоленщины мы закопаем одного из вас». Ветер вскоре сдул листок, а утонувшему в болоте немцу было всё равно, что напишут о нём. Полез он в трясину за портмоне погибшего лётчика, да надышался болотного газа. Много ли для асфиксии надо – две-три минуты подышать, и начинается головокружение, потемнение в глазах, а за ними общая слабость. Если сердечко слабое – этого достаточно, чтобы подкосились ноги и человек стал беспомощным. Оказавшиеся рядом мальчишки из Шимановки спасать врага в болото не полезли, зато листочек с надписью оставили. Единственное, побоялись подписаться, посчитав, что их косвенное участие в гибели фашиста не придаст авторитета пионерскому отряду. Где-то в это время и началась партизанская война в этих краях.
Утром третьего сентября Петер Клаусович попал на приём к Долерману. Выслушав «чокнутого историка», комендант пытался вспомнить, есть ли формуляр, запрещающий приобрести автомобиль в личное пользование не гражданину Рейха, но немцу по национальности? В памяти документ не объявился, и пришлось действовать по наитию, с известной долей прагматизма, когда истина зависит от множества переменных.
«Вермахту и так не хватает техники, даже у него нет служебной легковой машины. Все перемещения на пролётке с извозчиком, а тут какой-то «учёный прыщ» желает! Но как уверенно он себя ведёт. Надо отказать», – подумал Долерман и, не успев произнести слова, раскрыл рот от удивления.
– Я понимаю, – видя задумчивость коменданта, сказал Петер, – моя просьба выглядит необычно. Но то, чем я занимаюсь тут, очень важно для Берлина. Я мог бы дать телеграмму или позвонить своему товарищу профессору Поссе, и поверьте, вопрос бы решился незамедлительно. Однако тратить драгоценное время светоча науки, а тем более генерала Герхарда Утикаля считаю верхом попустительства.
В голове коменданта прозвенел звоночек. Фамилия какого-то профессора, известного в научном мире, ему ни о чём не говорила, а вот про Утикаля он слышал. Причём на уровне слухов, а они, как известно, зачастую стоят рядышком с правдой. Слухи же эти утверждали, что камрад Герхард Утикаль пользуется необычайным доверием у руководителя Имперского министерства оккупированных восточных территорий.
– Простите, герр Дистергефт, Вы имеете отношение к Айнзац-штабу Розенберга? – заинтересованно произнёс Долерман.
В ответ загадочный вздох, который можно было расценить как: «конечно, имею, только есть ли у тебя допуск, услышать правду».
– Но мне ничего неизвестно, – комендант прикусил губу, – …какие ценности могут быть в этой дыре?
– По понятным причинам я не могу об этом рассказывать, есть приказ генерал-фельдмаршала Кейтеля о содействии нашей работе и там всё чётко сказано. Хорошо, – видя, что Долерман ожидает хоть какого-то, понятного для себя ответа, Дистергефт пошёл с козыря. Настоящий игрок всегда знает, с какой карты, когда ходить. Его ни чёрт, ни сам сатана не собьют. И Петер сыграл: – Я напишу номер телефона в Берлине. При желании можете уточнить, кто такой Петер Клаусович Дистергефт и что значит для Германии наследие Штауфенов. Если вам будет недостаточно и этого, то у меня нет больше аргументов.
– Да, напишите номер, это бы сняло все возможные подозрения. Поймите, – стал как бы оправдываться Долерман, предлагая перо и бумагу, – по роду своей службы я обязан знать о каждом.
Спустя минуту он уже читал строчку цифр с фамилией. Позвонить в Берлин из Хиславич комендант теоретически мог. Заказать разговор через Смоленскую комендатуру при наличии свободной линии в Починках, затем дождаться соединения с Минском, оттуда с Варшавским узлом связи и лишь потом поговорить с абонентом в столице. Загвоздка была только в том, что ему пришлось бы ждать до самого вечера, не отходя от телефона. Слишком незначительную ступень он занимал в иерархии. Вошь – в масштабах Рейха.