Возвращение Будды
Шрифт:
Еще одно обстоятельство тоже казалось странным – способ убийства. Павел Александрович был убит ударом ножа в затылок, и смерть последовала мгновенно. Та к я понял из беглых замечаний следователя. И это представлялось необъяснимым. Какова была форма ножа? Обыкновенный нож, плоский и широкий, не мог быть орудием убийства. Но помимо этого – и какова бы ни была его форма – удар должен был быть нанесен с необыкновенной силой и точностью. Вряд ли чахоточный и больной Амар обладал и таким безошибочным глазомером, и такими мускульными возможностями. Кроме того – в десятый раз! – зачем ему было это делать? Оставалось предположение, – вероятнее всего, почти абсурд ное, но которое все-таки нельзя было отбрасывать с совершенной уверенностью, – что Павел Александрович стал жертвой какого-то маньяка.
Когда меня снова привели на допрос, я напряженно ждал, что скажет следователь. Он сел, разложил перед собой лист бумаги и спросил
– Вы говорите, что помните статуэтку золотого Будды во всех подробностях?
– Да.
– Какое у нее было основание? На чем она стояла? Была ли какая-нибудь подставка?
– Нет, – ответил я. – Подставки не было. Снизу статуэтка кончалась плоским квадратным срезом. Это был геометрически правильный квадрат, с той разницей, что углы были слегка закруглены.
Он протянул мне лист белой бумаги и спросил:
– Такой приблизительно срез?
На бумаге неуверенными линиями был нарисован ровный квадрат с закругленными углами.
– Совершенно точно.
Он покачал головой. Потом он посмотрел мне в глаза и сказал:
– Тот, кто убил Щербакова, унес с собой золотого Будду. На полке, покрытой тонким слоем пыли, отпечатался квадрат, рисунок которого вы держите в руках. Если нам удастся разыскать статуэтку, то вы вернетесь домой и будете продолжать ваше исследование по поводу Тридцатилетней войны, черновики которого мы нашли у вас. Должен вам сказать, между прочим, что я совершенно не согласен с вашими выводами, и в частности с оценкой Ришелье.
Затем он протянул мне папиросы – жестом, который мне сразу сказал много и немая убедительность которого была сильнее, чем любая перемена тона. Он сделал это почти машинально, так, как это делают по отношению к знакомому. Я почувствовал необыкновенное облегчение, и мое дыхание стало учащенным.
– Теперь перейдем к другому, – сказал он. – Что вы знаете о любовнице покойного, о ее родителях и о ее покровителе? Я с трудом представляю себе, чтобы вопрос об их участии в убийстве ни разу у вас не возникал.
– Я много об этом думал, – сказал я. – Я имею приблизительное представление обо всех этих людях, но меньше всего я знаю Амара, покровителя, как вы его называете, Лиды. Все они крайне малопочтенны. Но должен вам сказать, что я не вижу, какую выгоду для Лиды или Амара могло представить это убийство.
– Можно подумать, что вы лично не заинтересованы в результатах следствия.
– Мои рассуждения несколько отличаются от ваших, – сказал я, – и это объясняется, в частности, тем, что у меня есть достоверная истина, которая для вас априорно не установлена: я знаю, что я не убивал Щербакова.
– Alibi Лиды и Амара кажется на первый взгляд бесспорным, – сказал он. – Оба они провели всю ночь в дансинге «Золотая звезда». Гарсоны первой и второй смены помнят, что Амар заказывал им шампанское.
– Это была ночь с субботы на воскресенье, народу было много, и часовая отлучка могла пройти незамеченной.
– Да, и, кроме того, у нас есть некоторые основания не вполне доверять свидетельским показаниям, которые идут из этой среды. Но до доказательства противного мы вынуждены верить этому алиби.
– Повторяю, что для меня неясно, какую цель мог бы преследовать Амар, убивая Щербакова.
– Этого мы не знаем, и это аргумент в его пользу. Ни допрос, ни обыск не дали никаких результатов. Родители Лиды провели ночь у себя, они, впрочем, вне подозрения. Что вы знаете о них вообще?
Я рассказал ему то, что мне было о них известно. Он сказал:
– Это, конечно, показательно, но из этого не следует автоматически, что кто-либо из них совершил это убийство, которое им принесло только убыток, грубо говоря. Мы будем теперь искать статуэтку, в которой ключ всего. Не скрою от вас, что найти ее вряд ли будет легко. Я думаю, что мне не придется вас больше допрашивать. Вам остается только ждать: время работает на вас. – И перед тем как отослать меня, он прибавил: – Если бы убийца не соблазнился золотым Буддой, вам бы грозила гильотина или бессрочная каторга. И я не думаю, чтобы соображение о том, что это обогатило бы судебную хронику еще одним случаем осуждения невинного, показалось бы вам достаточным утешением.
Я даже приблизительно не представлял себе, сколько времени может продлиться мое ожидание. Но, так или иначе, я был уверен теперь, что мне не грозит никакая опасность. Я полагал, правда, что следователь, будучи уверен в моей непричастности к убийству Щербакова, мог бы вернуть мне свободу. Но, поставив себя на его место, я подумал, что поступил бы, пожалуй, так же, как он, хотя бы для того, чтобы настоящий убийца Павла Александровича продолжал считать себя в безопасности. Как я впоследствии узнал, это в некоторой степени соответствовало действительности. И тогда же я подумал,
Я не думал о сроке моего тюремного заключения и не вел счета времени, но, помимо моего желания, я был бессознательно подготовлен к тому, что оно продлится, быть может, два или три дня. Но проходили недели, и ничего не менялось в моем положении. Мне начинало иногда казаться, что так может тянуться годы, – не потому, что я должен содержаться в тюрьме, а оттого, что я был один в многомиллионной массе Парижа, был почему-то арестован и мог просто потеряться и быть забытым. Но и это было не размышлением или выводом, а темным и неверным ощущением, это была очередная и очевидная ошибка моих мускулов, моего зрения, моего слуха, всего этого воспринимательного и несовершенного аппарата. Дни проходили за днями. Сначала я не думал почти ни о чем, потом стал вспоминать о самых разных вещах, не имевших, однако, отношения к убийству. И чтобы заставить себя вернуться к обсуждению того, что играло главную роль в решении моей участи, мне всякий раз нужно было делать над собой усилие. Я ловил себя на том, что трагическая и неожиданная смерть Павла Александровича не вызывала во мне тех чувств, которые я должен был бы испытывать и которые были бы естественны: сожаление и печаль. У меня вдруг бывало такое странное ощущение – мне было трудно его определить даже для самого себя, – нечто вроде того, что все, в сущности, начиналось с той минуты, когда стало известно, что Павла Александровича Щербакова больше нет на свете. И он невольно и теперь уж как будто окончательно приобретал для меня тот призрачно-картинный характер, который меня поразил в день моей первой встречи с ним в Люксембургском саду. Я помнил все мои разговоры с ним, его своеобразную уютность, но это как-то не вызывало во мне теперь эмоционального – я не мог найти другого слова – отклика. И я подумал, что он появился в моей жизни именно тогда, когда все для меня было призрачно и условно и деревья Люксембургского сада были не более убедительны, чем воображаемый пейзаж далекой страны, которой я никогда не знал. А вместе с тем произошло именно то, о чем я думал, когда стоял на мосту через Сену, возвращаясь от него домой в ночь его смерти. Может быть, даже мысль об этом совпадала по времени с той минутой, когда он умирал в своем кресле, не успев этого ни понять, ни почувствовать, ни постигнуть, что это и есть тот переход в иной мир, который он описывал мне в таких лирических тонах. В этом, собственно, и состояло преступление – как почти каждое убийство: у него отняли то, чего он только начинал ждать, то, к чему его должен был привести длительный путь, медленный и постепенный отказ от всего, приближение к нирване, как он сказал бы, вероятно, мне в нашей очередной беседе, которой никогда не будет. И теперь я думал, что был не прав, полагая, что ему следует умереть раньше, чем он перестанет ценить свое неожиданное счастье: я произвольно лишал его самого важного периода его жизни. Я отнимал у него – и моим единственным утешением было то, что это оставалось в области чистейшей теории, – право на собственную смерть, которое принадлежало только ему, и никому другому. Но у него было слишком мало времени, – и кто мог знать, что не будет ни медленности, ни приближения к нирване, а будет короткий хрип и мгновенная тьма? И не будет ни объявления в газетах, ни «лона Авраама, Исаака и Иакова», и вместо этого в анатомическом театре будет лежать перед вскрытием окоченевшее тело пожилого мужчины, то самое тело, которое еще вчера Лида держала в своих вялых объятиях, закрывая глаза и думая об Амаре?
Я заметил в своем теперешнем состоянии одну особенность, связанную, быть может, с тем, что я был заключенным: если я начинал о чем-нибудь думать, то мне было труднее, чем раньше, перенести внимание на другой предмет. Обычно я делал это почти автоматически; теперь у меня было впечатление, что образы, занимавшие мое воображение, потеряли ту легкость, которой обладали раньше, и, главное, перестали подчиняться моей воле, от которой больше не зависело ни их появление, ни их исчезновение. Может быть, это было так, потому что я устал. Я сопротивлялся этому как мог, но, по-видимому, у меня оставалось мало сил. Наступила наконец минута, когда я ясно понял невозможность отдалить от себя то, что так давно уже приближалось ко мне, то, о чем я раз навсегда запретил себе думать, потому что я не знал ничего более тягостного и печального. Это начиналось с трех строк, которые преследовали меня: