Возвращение Будды
Шрифт:
– Все это как-то невыразительно, – сказал я, – и, конечно, не в этом дело. Как она жила после смерти мужа? Откуда она приехала, когда ты ее встретил в поезде? Как она попала в Париже на открытие кабаре Эвелины? Какое отношение она имела к любителю литературы, с которым она сидела за одним столиком?
– Ты знаешь, – сказал он, – я ее, собственно, ни о чем не расспрашивал.
– Да, я понимаю, это твой стиль, – сказал я, – полное доверие во всем, при всех обстоятельствах. Но все-таки неужели тебе не хотелось бы знать, как проходила ее жизнь до встречи с тобой? Даже в том случае, если она была такой, что ей ничего нельзя поставить в упрек?
– Да,
– Я в этом не уверен, – сказал я. – И может быть, не потому, что ей надо что-то скрывать, а просто потому, что она не расположена к душевным излияниям. Но это, конечно, только мое впечатление, и, может быть, я в этом жестоко ошибаюсь.
Что я сразу же заметил, это то, что в мадам Сильвестр, несмотря на ее южный тип, не было той теплоты, которая сразу определяет отношение к женщине всех, кто ее встречает. В ней не было также, как мне показалось, ни притягательности, ни душевного очарования, и в глазах ее не отражалось ни одно из чувств. Оставаясь наедине с Мервилем, она, вероятно, становилась другой, это не могло быть иначе. Но в разговорах со мной, коротких и всегда касавшихся незначительных вещей, она продолжала быть такой же далекой, как в первые минуты. Никакие мои слова или интонации голоса не могли этого изменить. Эта невозможность человеческого контакта была чрезвычайно тягостной и раздражающей, и под разными предлогами я уклонялся от встреч с ней, несмотря на настойчивые приглашения Мервиля.
Однажды утром, когда я был в Каннах и шел по набережной Круазет, я увидел мадам Сильвестр, выходившую из цветочного магазина. Я еще не дошел до магазина, и она меня не видела. В эту минуту к ней приблизился высокий мужчина, который на очень плохом французском языке – он был американец – спросил ее, местная ли она жительница и знает ли она, в каком ресторане можно лучше всего пообедать. Он говорил с таким акцентом, что его трудно было понять, и его запас французских слов был чрезвычайно ограничен. Она пожала плечами и ответила, что никаких ресторанов она не знает. Он не понял того, что она сказала, и опять повторил свой вопрос. Она посмотрела на него и быстро заговорила по-английски. В этом не было ничего удивительного. Удивительно было то, что она говорила так, как говорит толпа в Нью-Йорке, и это не имело ничего общего с академическим английским языком.
– Я так рад встретить соотечественницу, – сказал американец.
– Я этой радости не разделяю, – сказала она, – оставьте меня в покое и избавьте меня от глупейших вопросов.
Он был явно растерян и изумлен. Он пробормотал: «Прошу у вас прощения», – и пошел в обратную сторону. Я боялся, что мадам Сильвестр может обернуться и увидеть меня, поэтому я остановился перед витриной ювелирного магазина и подождал, пока она отойдет на известное расстояние.
То, что произошло, показалось мне чрезвычайно странным. Откуда у мадам Сильвестр были эти нью-йоркские интонации? Вряд ли она могла им научиться в ниццком лицее. На следующий день я спросил Мервиля, воспользовавшись удобным предлогом, – он всегда, где бы он ни был, привозил с собой несколько его любимых английских книг и почему-то толстые тома Финнея о Византии.
– Я знаю, что это устарело, – говорил он, – но в этом есть приятность и простодушие.
– Ты считаешь, что это так ценно, когда речь идет об историческом труде?
– Нет, нет, но это очень отдохновительное чтение, не говори.
Я спросил его, не ознакомил ли он
– Да, мы с ней кое-что просматривали, – сказал он, – и она неплохо читает вслух.
– По-английски или по-американски?
– По-английски, – сказал он. – Об Америке у нее только географическое представление, она там никогда не бывала.
– Ты в этом уверен?
– Она сама мне это сказала. Почему ты спрашиваешь?
– Просто так, пришлось к слову.
Прошла неделя, в течение которой я ни разу не видел ни Мервиля, ни мадам Сильвестр. Потом, поздно вечером, когда я поднялся в свою комнату, мне позвонили по телефону снизу и попросили спуститься. Я сошел с лестницы и увидел Мервиля. У него был крайне расстроенный вид.
– Что случилось? – спросил я.
– Мне нужно с тобой поговорить.
– В чем дело?
– Это трудно сказать в двух словах.
Мы пошли в бар гостиницы, совершенно пустой в этот час, и сели за столик. Мервиль заказал себе рюмку коньяку, которого он обыкновенно не пил, а проглотил ее содержимое с гримасой отвращения.
– Я тебя слушаю, – сказал я.
– У меня к тебе просьба, – сказал он. – Я должен лететь в Нью-Йорк, где мне надо провести дней пять. Маргарита категорически отказывается меня сопровождать, она говорит, что не выносит полета. Она остается здесь одна. Я буду тебе благодарен, если ты ею немного займешься.
– Откровенно говоря, – сказал я, – я думаю, что мое общество ей не доставляет удовольствия.
– Она знает, что ты мой друг, и было бы странно, если бы ты даже не поинтересовался тем, что она делает.
– Да, да, – сказал я, – но ты знаешь, она меньше всего похожа на девочку, за которой надо смотреть. Она прекрасно может обойтись без меня, тем более что никакой симпатии ко мне она явно не питает.
– Это все не так просто, – сказал Мервиль.
– Я это вижу, но объясни мне, в чем дело?
– Что-то очень странное и тревожное, – сказал он. – Не знаю, как это сказать. Происходит что-то, чего я не понимаю. Несколько раз…
Он остановился и опять заказал себе коньяк. Я покачал головой.
– Коньяк тебе не поможет, я думаю, – сказал я. – Ты сказал: несколько раз…
– Несколько раз я видел на ее глазах слезы.
– Слезы? – спросил я с удивлением. – Это на нее, мне кажется, мало похоже.
– Тем более, – сказал он, – что для этого нет решительно никаких оснований. И иногда, ты знаешь, она смотрит на меня так, как будто мы с ней должны через несколько минут расстаться навсегда, – по крайней мере, у меня такое впечатление. На мои вопросы она отвечает, что все хорошо, что я напрасно беспокоюсь… Но ты понимаешь? Я чувствую, я знаю, что за всем этим есть что-то очень важное, о чем она не говорит. Я не знаю, что это может быть. Но я думаю, что если бы я ее потерял, это было бы непоправимой катастрофой. Теперь ты понимаешь, в чем дело?
– Не больше, чем ты, – сказал я. – В общем, ты боишься, что ты уедешь и когда ты вернешься, то ее здесь не будет?
– Что делать? – сказал он. – Я могу отменить поездку в Нью-Йорк, черт с ней. И если бы я думал, что это может чему-нибудь помочь, я бы это сделал. Но я в этом не уверен. И теперь я все чаще думаю о том, что после нашей первой встречи в поезде она дала мне фальшивый адрес – ты помнишь, в Ницце? И только счастливая случайность – кабаре Эвелины – позволила мне ее найти.
– Да, да, – сказал я, – все было странно с самого начала.