Возвращение Будды
Шрифт:
Уходит из вагона Шурха. Гыген отворачивается, когда монгол сбирает свои тряпки.
– - Теперь вас некому караулить, профессор.
– - Я сам караулю себя.
– - В последнее время мне часто приходится опускать или отвращать свое лицо, профессор. Это самая страшная из моих войн. Сможете ли вы себя укараулить? Их тянет звезда и еще не знаю, что...
Будда сидит: его поставили так, когда вынимали снизу доски. Видны веероподобные украшения у его висков. Не потому ли Дава-Дорчжи щупает его руку?
– - Значит, действительно, профессор, тяжело, если решился уйти Шурха... какие-то духи здесь помимо голода и мороза. Он был верней меня...
– -
– - Что мне сообщать! У него какие стада. Никаких... все же он был самый верный из всех... вернее меня.
Дава-Дорчжи гладит руку Будды. Конечно, тело Будды светлее тела гыгена (оттого сквозь узкие тигровые глаза его -улыбка?).
Тогда как глава начинается не этим, а вот чем:
Виталий Витальевич вдруг ощущает в локтях внутреннюю легкую испарину, словно кости, опустошенные, наполняются водой, теплой, как парное молоко. Либо вкус парного молока приходит вперед того ощущения. Он смутно помнит. В жилы еще куда-то (совсем трудно уловить) испарина взметывается острой, пронизывающей ломотой и желудок вдруг крутит и трясет тело. Он совершенно уверен, что Дава-Дорчжи, находящийся сейчас за спиной Будды, ест там вместе с женщиной хлеб и масло. Пищу ему принес сбежавший монгол Шурха, как выкуп за свой уход. Он, Дава-Дорчжи, жаден и даже не прожевывает кусков, в то время, как Виталий Витальевич с весны этого года учится возможно медленнее жевать пищу. (Зубы нужно сжимать плотнее -- вкус пищи тогда долго держится в небе и деснах.)
Зато Дава-Дорчжи обещает в Монголии обильно кормить Виталия Витальевича: бараньим мясом, парным молоком и мягким весенним хлебом. Виталий Витальевич поспешно идет вдоль Будды (действительно желтый металл очень тепел). Дава-Дорчжи успел спрятать, он действительно скребет ножом стену вагона. Он хитрый.
Профессор притворяется непонимающим. Он разводит руки, и ему трудно их свести обратно: он опускает их вдоль тела. Необычайно длинны у человека руки.
– - Вы не думаете сегодня искать пищи, Дава-Дорчжи?
– - Да, да... я иду!
Он сыт, -- куда ему торопиться? Но в угоду профессору он спешит, даже не повязывает вокруг шеи полотенца. Ясно -- в чем профессору сомневаться -- он понюхал полотенце, оно пахло теплым ржаным хлебом. Профессор ухмыляется и грозит женщине пальцем.
– - Обманщики, обманщики!.. Старика обманывать... Голодного старика!..
Женщина тоже хитро ухмыляется и проводит ладонью по губам: они у ней кровяные и плотные. Когда человек питается хорошо, разве будут бледные губы? Она, повидимому, хвастается. А еще Дава-Дорчжи жалуется на отсутствие пищи!
Следовательно Виталию Витальевичу нужно самому спасать себя. Придерживая рукой борт шинели (пальто он давно променял на шинель. Пальто сейчас все закапывают: Россия вся ходит в шинелях, -- она мчится и воюет), он торопливо бредет между Буддой, железной печкой и ворохами мокрой соломы. Женщина сидит у подножья бурхана, глаза у ней закрыты и лунообразно ее лицо.
"В былое время, если б он захотел есть... он бы купил". Он часто с Дава-Дорчжи, что можно было купить раньше.
И все-таки Дава-Дорчжи его обманывает.
Ему жалко самого себя и он плачет. Он голоден, бос и одинок.
Здесь он возвращается к Будде. Он полагает, что думал давно о поступке, который он сейчас совершит. Началось еще в особняке графов Строгановых, когда в первый раз увидел Будду. Или нет, когда Дава-Дорчжи мыл его посуду и рассказывал легенду. "Дава-Дорчжи глуп и за пищу распускает своих людей, он сыт и
Подпрыгивая, срываясь, для чего вставая на одну ногу, он скачет вокруг Будды. Ногти у него скользят и срываются -- они до противного мягки. А золотая проволока плотно вправлена в твердую медь и нет у ней конца, за который ухватиться и потянуть. Он запирает дверь на болт, как ночью, и запаляет коптящий, сильно пахнущий керосином светец. Он внизу, ножом гыгена расковыривает конец проволоки и тянет. Проволока в углублениях скреплена крошечными медными гвоздиками, он режет их, золото осыпается мелкой пылью.
Ладони его мокры, проволока вырывается: он обматывает руку полотенцем гыгена. Про женщину он забыл, -- она вдруг визжит в углу. Он оборачивается, видит непомерно большой рот и на острых коленях грязный кусок цветистого платья. Он грозит ей ножом. Рукой, завернутой в полотенце, трогает ее губы и отскакивает снова к Будде. Рот ее под полотенцем, такой же неуловимый, как проволока. Она смолкает -- за свою жизнь она научилась понимать приказания.
Меньше кулака получается плохо свернутый клубок проволоки. Он в углу топором откалывает доску обшивки, всовывает туда проволоку и вновь забивает гвозди. Ножом соскребает с полу искорки золота, их совсем мало, можно пересчитать, он сыплет их в карман брюк.
Женщина скажет о случившемся Дорчжи и, продавая проволоку, гыген не будет уже скрывать от Виталия Витальевича пищу и молоко.
Между пальцев сильно болит оттянутая проволокой кожа. Зачем же он трудился? И Дава-Дорчжи может сделать то же самое, к тому же он моложе и опытнее во всяких работах. Напрасно.
Но Виталию Витальевичу приятно чувствовать себя утомленным. Притом, по понятию язычника, он свершил святотатство, едва ли Дава-Дорчжи решился бы сделать такое...
...Дава-Дорчжи возвращается поздно: поезд стоит на раз'езде и деревня далеко в степи. Он приносит полкалача и доску, сорванную с забора. И с радостью Виталий Витальевич думает, что другую половину калача гыген с'ел дорогой. Половина делится на трое. Женщина молча наливает чай.
Сердце у Виталия Витальевича бьется неспокойно, и он ждет, как гыген откинет раскалываемую доску и вскрикнет. Но женщина молчит. Опять в костях плавающая испарина и кислый запах под мышками. Он с'едает свою часть калача.
– - Чай пустой пить будете?
– - говорит Дава-Дорчжи.
Профессор виновато гладит кистью руки колено:
– - Мне сильно хочется есть.
– - Дело ваше.
Гыген роняет на пол оторвавшуюся от гимнастерки пуговицу. Он берет лучину. Смолистая щепа загорается сразу, чтоб продолжить ее горение, он подымает ее выше, над головой. Ищет на полу пуговицу. Смола капает ему на рукав, он выпрямляется.
В Будде горят сотни лучин, брови у него мягкие и круглые.
Дава-Дорчжи вдруг вскрикивает:
– - А-а-а...
Он сует другую лучину в печь и, треща искрами, подбегает к статуе. Хватает пальцами лицо Будды. Надергивает шапку и вместе с горящими лучинами выпрыгивает из вагона.
– - Ага!
– - несется из пухлых, синих и розовых снегов.
...Вечер вязнет на твердых ветках берез. Темносиние березы, и в них черным звоном звонит колокол проходившему поезду...
Виталий Витальевич ждет. Он застегнулся, повязал туго шею. Он готов к допросам и аресту. Всегда устраивается не так, как думаешь. Если Дава-Дорчжи нашел нужным доносить на него, как на вора, то стоит ли умалчивать об его офицерском звании? Если расстреляют, то пусть расстреливают обоих.