Возвращение Цезаря (Повести и рассказы)
Шрифт:
— Какого дьявола тамкаешь? — крикнул Михаил.
— Юрий, — выдохнула она.
Михаил и сам испугался, торопливо включил свет; свернутые одеяла да простыни лежали на кровати.
С того дня и началось. Юрий изредка мелькал днем, ускользающе, туманно. Хуже было ночами. Он приходил и ложился рядом — холодный. Среди сна она ощущала его всего — руки, грудь, ноги… Просыпаясь, взглядывала — рядом мертвое лицо.
Она соскакивала со страшным, пронзительным визгом. Михаил, ругаясь, спрыгивал с кровати и, взяв подушку, уходил спать на кухню. Она смертельно боялась оставаться одна, бежала за
— Да что мне, двадцать лет, что ли? — негодовал Михаил. — Не могу я так. Стыдно — на работе сплю.
— Я тебе не жена разве?
— Лечись! — советовал Михаил. — Или холодной водой обливайся, а ко мне не лезь.
Но однажды пришла тетя Феша, впилась взглядом, подвигала губами и приказала:
— Не дури!
Все и прошло, не совсем, правда, а оставив след.
Иногда она видела очертания фигуры или даже ощущала легкое прикосновение. Но без страха, а даже с некоторым любопытством, ждала, что же будет дальше?
Тревожила ее и тетя Феша — вдруг проговорится, но старуха была твердокаменная, да и сама грешна. Наталья про нее кое-что в памяти придерживала. Так, на всякий случай.
Поэтому, когда тетя Феша потребовала их новенький диван, как «замочек на уста», Наталья дала, но не его — отрез бостона швырнула на ветер.
— Спасибо, — сказала тетя Феша. — Мне, собственно, не нужен диван, просто решила своему дураку обстановку справить — в ласках отказывает. А я привыкла. Меня, Наташенька, ничто больше не радует. Ем вкусно, а равнодушно. Перина мягкая и теплая — сна нет. Лежишь, и всю ночь напролет одно вертится в голове: к чему, господи, даруешь долгую жизнь? А умирать страшно. Жить хочется, вечно жить. Жить?… Глупо это, а хочется. Тяжело, а хочется. Вот, Наташенька, говорят, будто стариками умнеют, все им ясно становится. Врут это. Ясно, когда ты молод, а к старости столько всего узнаешь — голова идет кругом да путается. Уж не понимаешь, что хорошо, что плохо… Добавь-ка еще деньжат немного. Нет? Все равно, спасибо, голубка.
Летом Михаил задурил крепче. Сидит вечером на крыльце, дымит папиросой да морщит низкий лоб. И так — часами, уставясь в одну точку. Пытаясь расшевелить его, отвлечь от пустых мыслей, Наталья готовила любимые кушанья, брала наилучшие, марочные вина. Купила телекомбайн: сиди и смотри. А Михаил — думал. К тому же стал быстро стареть, словно под гору покатился. А еще недавно был плотен — не ущипнешь, будто резиновый. К тому же и лысел и седел одновременно.
Неуютно стало Наталье. Вот и ленив, и туп, а жалко его до слез. Срослись, должно быть. Умри Мишка, останешься с домом. А это — приманка. А ну, прилипнет какой-нибудь Васька и начнет сосать.
Наталья советовалась со всеми, чем помочь Михаилу. Она настаивала гриб чагу, варила смеси какао с маслом, сдабривая соком алоэ, переводила дорогие продукты. Мишка не отказывался. Он ел, пил, но без толку.
— Ну о чем ты думаешь? О чем?… — вязла Наталья.
— А так, — отвечал Мишка, уклоняясь взглядом.
Но однажды,
— Ты братана укантропила.
Наталья обомлела. Она не шевелилась и даже задержала вдох.
— Ты, — сказал Михаил спокойно и холодно.
— Опомнись, — прошептала Наталья. — С чего взял?
— Сама сообрази. Ну, мог ли он закрыть трубу, когда валялся без задних ног? Предположим…
И он высказал свои соображения спокойно и уверенно.
— Опомнись, опомнись… — шептала Наталья. — Его тетя Феша видела — ходил по кухне.
— Твоя родня, а яблоко от яблони недалеко катится, — по-прежнему уверенно сказал Михаил.
Но уверенность его была внешняя, напускная. Он ждал слез, отчаянья. И вздрогнул, когда Наталья сказала:
— Ну, я убила… Пойдешь доносить?
— Гадина!
Он ударил ее с размаху. Грохнул, как молотом. Наталье показалось — треснула голова.
Навалившись сверху, он замотал кулаками. Наталья хрипела, охала, каталась по постели. Он бил ее куда попало. Ему хотелось разорвать ее, уничтожить, чтобы и не шевелилась рядом. Такую и убить приятно.
…Устав, он ногой столкнул ее на пол. Наталья лежала и выла, толкала себе в рот кулак, чтобы только не услышали квартиранты. И соображала, что сказать Михаилу, как успокоить.
Михаил курил папиросу за папиросой, жадно затягиваясь и выплевывая окурки, когда папироса кончалась. Дым заполнил комнату.
— За что убила-то? — спросил наконец.
— Из-за тебя… из-за дома… Ты уже и тогда сдавал. Сейчас можешь уволиться и жить — денег у нас хватит.
— И меня убьешь. Тоже мешаю, наверно.
— Боже мой! Боже мой! — запричитала Наталья. — Зачем так? Кто у меня есть, кроме тебя? Кто о тебе заботится? Я готова ноги твои мыть и воду пить… Сам знаешь, я все терпела, и б… твоих, и что деньги не все приносил, и пьянки… Все терпела! Мы срослись с тобой, пойми…
Пришло долгое молчание. Наталья прижалась к ногам Михаила. Ее волосы щекотали босые ноги, жгли их, а костлявое жмущееся тело вызывало тошноту и слабость.
— Прости… прости… прости… — просила Наталья.
— Не знаю, — вяло сказал Михаил. — Выпить бы.
Наталья вскочила и бросилась в кухню. Она достала водку и принесла в стакане.
— Сулемы не подсыпала? — поинтересовался Михаил.
Наталья захлюпала, размазывая руками пятна крови на лице.
— Пей!
Она хлебнула и закашлялась. Тогда выпил и Михаил. И опять долгое-долгое молчание.
Светало. Из темноты проступало лицо Михаила с ввалившимися глазами. Наконец он сказал:
— Поесть бы чего?… Проголодался я.
Наталья побежала и принесла ему пирогов и еще водки. Он выпил и закусил пирожком. Жуя, сказал по-зимнему холодно:
— Что же, дело прошедшее. Но ты должна помнить, что я пожалел тебя, и век быть мне благодарной. Например, заботиться обо мне. Налей-ка еще, да и сама пей. Пей, говорю!
Он скверно выругался.
Они допили поллитровку, добавили к ней бутылку портвейна и свалились в пьяном сне. С той поры они выпивали частенько, обычно ночью, когда промеж них проходила тень убитого.