Возвращение Цезаря (Повести и рассказы)
Шрифт:
Начальник вооружился метлой и собственноручно подмел перрон, чистенький, как пол в комнате.
Мы сидели томные, разомлевшие. Петр Васильевич курил, Колбасник воображал себя моей собакой. Он ходил, осматривал рюкзаки, и Петр Васильевич заверял его сонным голосом:
— Да нет, нет у нас колбасы. Не веришь — проверь.
Он развязал свой рюкзак и дал понюхать. Колбасник отошел от Петра Васильевича и занялся охраной только моего рюкзака.
Он подозрительно косился на начальника станции, вышедшего встречать поезд с жезлом в руке. Зарычал
Бедный урод так старался понравиться, угодить. Я лениво думал, что вообще-то хорошо взять Лобастого, но держать негде — квартира мала, но он дворняга, то есть ублюдок, и меня засмеют. Положим, я взял его. У всех моих знакомых отличные собаки. У одного красивый сеттер с золотой медалью из анодированного алюминия, у другого — пойнтер с аристократической родословной. А у меня — урод. Чепуха! Правда, Лобастый вдвое умней и сеттера с золотой медалью, и аристократа пойнтера, но… Нет, нет, зачем он мне?
Из ночной темноты тяжело — гудели рельсы и хрустел гравий под шпалами — подходил поезд. Светились рядами желтые окна.
Станция была такая маленькая и ничтожная, что в окна вагонов не глядели любопытные, а девушки-проводницы не стояли в дверях.
Поезд зашипел и остановился. Мы двинулись к вагону. Лобастый пошел было за нами, но Петр Васильевич цыкнул, и он отстал.
Мы вскарабкались по крутым ступеням в тамбур.
На желтом узеньком прямоугольнике перрона, почти рядом с нашим вагоном, остались двое — универсальный начальник и Лобастый. Он сжался щетинистым комом, понурил голову. Рядом — его тень, круглая, угольно-черная, тяжелая. Меня вдруг ожгло — пес все понимал.
Он понимал свою ненужность, заброшенность.
Мне стало жаль собаку. Случай подарил ей светлый ум и охотничью страсть. Щедрый дар сделал пса несчастным. Будь Колбасник как все, он дрался бы, воровал, водил дружбу с псами и был бы счастлив простым счастьем: сытостью, теплом, дракой. Одаренность вырвала его из круга животных радостей.
Начальник дунул в свисток. Резкий верещащий звук рассек тишину. Идиотски жизнерадостным ревом отозвался паровоз.
Пронзительные, оглушающие звуки обрушились на меня. Словно лопнула, прорвалась какая-то завеса. И все я увидел ясно и правильно. Понял — этот урод, страдающий, мучающийся, в своих собачьих масштабах — гениальный, редкий пес. Ему придется вернуться в дом, где его презирают, бьют.
Я могу взять его. Нет! Невозможно, меня засмеют. Охотники так нетерпимы к беспородным собакам!.. Нет! Но я буду помнить, буду помнить тебя, Лобастый. И этот желтый свет, черные тени…
Колеса скрипнули, вагон шевельнулся. Сейчас я скажу: «Прощай, Лобастый», и мне наплевать, как на это посмотрит Петр Васильевич.
Я открыл рот и крикнул:
— Лобастый! Ко мне!
Ветер
Охота — превосходное занятие.
Трудно и приятно перехитрить и выследить зверя,
Но есть в охоте и тяжелое, горькое, мрачное…
Это мне открылось как-то сразу, в один день. А все ветер.
Вечером он дул с северо-запада и пригнал низкие тучи. И я не видел заката, не видел вечерних звезд.
…Ночью ветер стих. Помнится, мне все не хватало во сне его шороха. И проснулся не в шесть утра, как было нужно, а в четыре. И потому уехал охотиться на ранней электричке.
Но с рассветом ветер разбушевался над полями.
Из низких туч он вытряхивал снежную крупу, тяжелую, как дробь, подхватывал ее, швырял с размаху большими горстями.
Ветер-то и загнал меня в этот лог: я был так крепко исхлестан, что мне расхотелось охотиться.
Я остановился на травянистой кромке. «Ладно, перейду и этот лог — и сразу обратно, — решил я. — С меня хватит».
В самом деле, все это утро в поисках зайцев я бродил снежными полями. Я устал, замерз. Зайцы же словно провалились. И больше всего мне хотелось вернуться на станцию и ждать обратного поезда, попивая горячий чай в буфете. Но возвращаться без выстрела было как-то жаль: всю неделю я готовился к этой поездке, ждал, надеялся, мечтал, и вот…
«Может быть, повернуть сейчас же?…»
— О, черт!
За меня решил ветер, визгнув, он сильно толкнул в спину. Я выкрикнул свое «О, черт!», лыжи скользнули по заледеневшей траве, навстречу кинулись, норовя ударить и повалить, бело-черные березы, зеленые осины. Но я присел и, склоняясь то влево, то вправо, стремительно пронесся мимо нечастых деревьев.
И не расшибся, нет, только увяз в снегу на дне лога. Упал, конечно.
Поднимаясь, увидел — совсем рядом, у черного кряжистого черемушника, вспыхнуло пламя. Оно скользнуло завораживающе ярко и покатилось по плотному, здесь улежавшемуся снегу.
Лиса?… Э-эх!..
Я рванул из-за плеча двустволку и сбил шапку с головы. Двинув предохранитель, приложился.
Целясь, я видел расплывшийся шарик мушки, приклеившийся к красному, убегающему. Ветер бросил мне волосы прямо в глаза.
«Только бы попасть», — взмолился я охотничьему богу, и ружье ударило дважды:
— Гук! Гук!
Защелкала, срезая серые прутья, картечь Лиса вместе с эхом выстрелов исчезла за кустами. А передо мной был взрытый снег, исчирканный картечью, запятнанный похожими на цветы мелкой гвоздички каплями крови.
Попал!.. Ранена!..
Я бросился следом.
Сгоряча лиса пошла бойко, и я не надеялся выследить ее. Меня гнал азарт.
Но через сотню метров за лисой потянулась цепь неуверенных следов. «Найду», — решил я, и с этим решением между мной и лисой возникла странная связь.
Теперь мы связаны ее следами, связаны крепче крепкого. Пока я вижу следы, я не могу уйти, не могу бросить поиски: хороший охотник не бросает подранков.
Он ищет их, добивает, чтобы не мучились.