Возвращение Цезаря (Повести и рассказы)

Якубовский Аскольд Павлович

Вот почему я иду логом.

По дну его, слева от меня, тянется густая черно-серо-зеленая поросль тальника, черемухи, калины и прочей древесной мелочи. Той, что всегда растет на дне таких вот распахнутых логов да еще на опушках леса.

Поросль то вспухает, сужаясь, то редеет и тогда как бы разливается. И в таких местах из снега обязательно торчат поникшие желтые метелки великорослых трав.

Справа от меня, вверх по крутому склону, скупо растут березы и осины. В их голых макушках посвистывает ветер, качая гнезда сорок

и ворон, сложенные в развилках из веток. Кое-где судорожно дергаются, будто еще живые, цепкие оставшиеся листики.

Со всем этим — кустами, листиками, травами — лог уходит в мутную, всепоглощающую даль и там, не очень далеко отсюда, вливается в снежное небо.

Туда же уходят лисьи следы. И если бы кто-нибудь посмотрел мне вслед, то увидел, что даль поглощает и меня. А умей прочитать мысли, он обнаружил бы глупое опасение, что лиса взбежит на тучи и я войду следом за ней. И мы не вернемся на землю. Никогда.

А след ведет и ведет…

Красные бусинки исчезли. Почему бы это? Легкая рана? И кровь перестала течь? А вот здесь след поднялся по склону лога, ушел в поле.

Сняв лыжи, я тоже взбираюсь наверх. Лезу. Упав два-три раза, я поднялся и вышел на поле, к ветру.

Но здесь след теряется среди старых и загрубевших от морозов лисьих и заячьих следов. К тому же все они ровно, под край, засыпаны снежной крупой. Так и белеют повсюду среди давнего серого снега.

А где свежие следы? Я ищу их очень долго, прихожу в отчаянье, ворчу о чертях и ангелах.

На небо ее взяли, что ли?

И вдруг нахожу посреди серых былинок полыни. Найдя, понимаю, почему не видно следов: лапа зверя вывернула чистый снег из-под грязноватой загрубевшей поверхности и свежие следы стали под цвет снежной крупы, лежащей во всех неровностях старого снега.

Но раз увидев следы, я видел их повсюду, а если и терял, то быстро и просто находил. Так: приседал на корточки, заслонял варежкой мутный свет и видел их снова.

Но как далеко могла забежать раненая лиса?

Ветер стих, крупа перестала сыпаться. И сразу же в серой дали всплыл и замаячил стог. Знакомый.

Этот стог я приметил еще в осенние охоты. Сметан он был ловко и ровно, цвет тогда имел охристо-желтый, был заботливо огорожен осиновыми жердями.

Даже и воротца были на веревочных петлях, чтобы лоси не тревожили.

Я полюбил этот стог. Под ним приятно дремалось в полдень. Особенно если развести костерок и кипятить чай в котелке. Или варить гречневую кашу из концентрата.

Сейчас же стог темный, поседевший от снежной крупы. Но еще бодрится в тяжелой, сдвинутой набекрень снежной шапке. Хотя и покосился немного.

Осиновые жерди все упали. Они торчат из снега, их горькую, вялую кору изглодали зайцы, те самые, которых я не нашел сегодня.

Брошен стог… Колхозникам, наверное, было недосуг увезти его сено.

Или они хотят взять его ближе к весне? И потому стог и темнеет

в упрямом ожидании.

К нему-то и привела меня цепочка лисьих следов. Чем стог манил лису? Что искала она здесь? Покоя? Спасения?…

Или, охотясь, как и я, в здешних местах, она узнала его и прибегала к стогу отдохнуть? Лежала около в надерганном и брошенном мною сене.

Нельзя упустить ее и на этот раз.

Сняв лыжи, я замираю за стогом. Сжимаю ружье в руках. Сердце гремит. Кажется, что его стук спугнет лису.

Мне жарко. Лицо горит. И тут же плечи обдает холодок опасения — а что, если лиса убежала? Я топчусь, а зверя давно нет за стогом? Но даже если он там, все равно надо спешить.

Я беру ружье на изготовку, чувствую локтем твердый приклад. Нет, нет, так я могу не успеть кинуть его к плечу в стеганой своей куртке. До чего неудобна и толста!

Я бросаю варежки в снег, вжимаю приклад в плечо и медленно, воробьиными шажками, обхожу стог.

И руки мои дрожат, а спуски жгут пальцы так, что хочется зашипеть и потрясти ими.

Только бы не спугнуть, не промахнуться. Не спугнуть… Не промахнуться… Не спугнуть…

И так сильны мои опасения, так мучительно ожидание встречи с лисой, что думается малодушное: «Хоть бы ее не было, совсем не было».

Но лиса была за стогом. Она сидела, широко расставив передние тонкие лапы. Между ними расплылись красные пятна. Лиса хочет спать, борется с дремотой.

Вот ее голова свешивается на грудь, клонится ниже, ниже… Сейчас она сладко, навсегда заснет…

Но тут же лиса переступает лапами, вскидывает голову и открывает на мгновенье гаснущие глаза. Она посмотрела на меня и не увидела — снова рыжая голова клонится на грудь к белому пятну, испачканному кровью.

Ниже, ниже… Я вышел из-за стога.

Лисица вскинула голову я поглядела сонно. Но это был не буйный огонь, мелькнувший в логу, а умирающий рыжий зверь с тусклым взглядом.

Ни злости в нем, ни огня, одна смертельная усталость.

Рыжий зверь медленно умирал А я, охотник из города, приехавший потешить страсть и случайно ранивший лису, почувствовал что-то щемящее, неотвязно горькое.

Словно нечаянно разжеванный стебелек полыни.

Еще явилась во мне та родственность, с какой я всегда гляжу на любого хищника — кота, собаку, волка, тигра в клетке.

Но что это я? Нужно кончать.

Я подул на пальцы, прицелился, нажал спуск. Сухо, резко, словно гвоздь вбило, ударил выстрел бездымного пороха. Ударом дроби лису опрокинуло на бок.

Круто выгибаясь, лиса поглядела мертвыми глазами и уткнулась мордой в снег… Затихла.

Я стоял над нею, перезаряжая ружье, и мне было тяжело и неловко. Вот если бы она упала там, в логу, я бы радовался, а сейчас?… Я попытался понять, зачем я убил.

Зачем я убил лису? Стрелять зайцев — это еще понятно, их отдаю я на кухню. Но лиса…