Возвращение из Индии
Шрифт:
Я попрощался с ней и вышел на улицу вместе с Лазаром, который взялся переложить мой рюкзак в свою машину. Усилившийся дождь сгустил тьму над городом, и тонкий туман струился в воздухе. Лазар взял из моих рук рюкзак с медикаментами и теперь испытующе разглядывал большой мотоцикл, не скрывая своего удивления.
— Вы на самом деле собираетесь добираться до Иерусалима в такой дождь? — спросил он отеческим тоном пополам с восхищением.
Когда я сидел на своей «хонде», поставив ногу на стартерную педаль, что-то остановило меня. Что-то, что я не мог больше удерживать в себе.
— Извините меня, — сказал я. — Насколько я понял, ваша жена тоже едет с нами.
Лазар неопределенно кивнул.
— Но почему? — спросил я со скрытым отчаянием. — Двое сопровождающих — более чем достаточно, как мне кажется. Тогда зачем нужен третий? — Лазар улыбнулся, но не сказал ничего. Однако я был настроен решительно и настаивал на ответе. Вероятно, я надеялся, что в последнюю минуту он удержит свою жену дома. — Существует ли какая-то особенная причина для ее поездки с нами… что-то такое, чего я не знаю? — спросил я.
— Нет, ничего такого особенного нет, — ответил Лазар. — Она просто хочет поехать с нами.
— Но почему? — настаивал я с горечью, которую я не мог объяснить себе самому. Он поглядел на меня, словно увидев впервые, и теперь ему предстояло решить, может он довериться мне или нет, затем смущенно развел руками.
— Это потому, что она не может оставаться без меня… она не может оставаться одна. — И, заметив, что я не в состоянии понять его слова, он снова улыбнулся мне с каким-то озорным выражением. — Да… она — женщина, которая не может оставаться наедине с самой собой.
II
Пришло ли время появиться на свет слову «тайна»? Или все еще рано даже подумать об этом? Ни одному из персонажей этого повествования, двигающимся в эти хмурые утренние часы с востока на запад по направлению к аэропорту; не ведомо, каким образом мысли о тайне возникают ни с того ни с сего, чего они стоят и куда ведут. Даже огромная Индия, ожидающая их, не может возбудить подобные мысли о тайне, поскольку она не является чем-то отличным в плане иного бытия в их глазах, а является всего лишь местом, в которое они хотели бы попасть наиболее быстрым и надежным образом, с тем чтобы забрать оттуда заболевшую молодую женщину, чтобы осторожно доставить ее домой. И та болезненная желтизна, заполнившая белки ее глаз вокруг зеленых зрачков, мерцавших среди серых простыней в маленькой монастырской келье на окраине Бодхгаи… может ли это озарить вспышкой и приподнять завесу? Нет. Безусловно нет. Потому что в воображении людей, волокущих в данный момент свои чемоданы через зал отправления, заболевшая девушка не имела ничего общего с предзнаменованием, знамением тайны, будучи пораженной болезнью, которая имела название и была уже описана в медицинских книгах и научных статьях, и которая, по утверждению профессора Хишина, была наполовину самоизлечивающейся, даже если обратный путь был чреват возможностью оказаться в безнадежном положении между жизнью и смертью. Но даже и в подобной ситуации, пусть и ужасной, еще нет тайны, которая сейчас занимает тихо свое время и место, положенное ей, среди плетеной мебели, выкрашенной в ярко-розовый цвет, в ожидании определенного времени, которое всегда наступает с поразительной простотой и естественностью.
Другими словами, ощущение тайны неподвижно, подобно кончику карандаша, что невесомо замер над белым листом бумаги, описывая действующих лиц, путешествующих и сопровождающих персонажей, полусонных и возбужденных в одно и то же время в зале отправления аэропорта и посылающих друг другу выразительные сигналы в виде усталых улыбок, полных смирения, с которым они отвечают на давно всем известные вопросы девушки службы безопасности, осуществляющей досмотр. Одета девушка в белый, без единого пятнышка, костюм, к карману которого булавкой приколота табличка с ее именем. Во внерабочее время она учится на театральном факультете колледжа. Сейчас она опрашивает их, одного за другим, сухим монотонным голосом интересуясь содержимым их багажа. Но точные ответы не спасают от требования открыть чемоданы и от проверки вместительного медицинского рюкзака тоже; это сопровождается некоторым удивлением по поводу качества и разнообразия его инструментов, казалось, что и несчастье вместе с болезнями волей-неволей тоже находятся где-то там внутри. И утренняя изморозь, преследовавшая молодого доктора и его родителей на всем их пути от Иерусалима, просочилась даже в огромный зал отправления, минуя экран компьютера, проверявшего посадочные талоны, в то время как убеленные сединами отец и мать жестами прощались со своим единственным ребенком, остававшимся для них малышом, несмотря на то, что ему было уже двадцать девять лет, оставляя его на попечение и заботу другой родительской паре, пустившейся в путешествие и заслуживающей доверие в силу солидарности с их родительскими чувствами — в качестве высшей, признаваемой ими человеческой ценности. Что проявляется именно здесь и сейчас в самом акте прощания, являющимся истоком тайны. Но если это так, уместен вопрос — куда все это ведет?
Никуда, ибо в этом — суть тайны. Она не ведет никуда, поскольку не имеет направления, поскольку цель исчезает в тот самый момент, когда забывается причина, и в неустанном вращении Земли древняя загадка внезапно возникает между нами, подобно давно забытым родственникам, появившимся неведомо откуда на короткое время, согласно укоренившемуся в незапамятные времена обычаю, столь же неизменному и привычному, как иллюзия того, что Земля неподвижна и каждое мгновение человеческого бытия самодостаточно, равно как и то, что ничто в подлунном мире не потеряно навсегда; и это ощущение посещает нас и сидит вместе с нами и среди нас, бледное и изможденное, демонстрируя нам самые фантастические стороны бытия, а затем внезапно поднимается, стараясь не опрокинуть чашку с чаем, поставленную нами перед тем незадолго и начинает бродить подобно лунатику меж нашими кроватями, натыкаясь на людей и события, случившиеся давным-давно.
Таким образом, если даже одна капля тайны упала в этом месте, никто тем не менее не в силах уловить этого, и уж конечно, не отец молодого врача, некий мистер Рубин, высокий еврей, родом из Англии, в старой фетровой шляпе, купленной пять лет назад в Манчестере, городе, в котором он родился, этот Рубин в данный момент с глубочайшим вниманием слушает энергичные объяснения директора больницы, чьи руки, незанятые более багажом, уплывающим прочь по резиновой ленте конвейера, энергично манипулируют картой Индии, обсуждая возможность разнообразнейших альтернативных вариантов маршрута путешествия, в то время как его аппетитная, жена, облаченная в свободную синюю тунику (нет сомнения, что глаза ее в эту минуту смеялись над происходящим, скрытые большими солнечными очками), вежливо прислушивалась к тому, что говорила ей воспитанная миссис Рубин, высокая и костистая английская еврейка, шагавшая перед нею по направлению к охраннику, который в мгновение ока одним движением руки отделит улетающих пассажиров от сопровождающих, но при этом не в силах будет отделить те мысли, новые, неожиданные и весьма приятные, что едва ли сознательно, стали с этого момента жить своей собственной жизнью и тайно занимать — да, именно тайно, не облачаясь в конкретные слова, — мысли двух этих среднего возраста дам, каждая из которых отныне вольна была нарисовать весьма возможную картину того, что называется Love story между сыном — врачом, помимо своей воли вовлеченным в грядущее путешествие, — и больной дочерью, ожидавшей в состоянии полного истощения помощи в стране, находившейся в тысячах и тысячах миль.
К моему облегчению, мое место в самолете оказалось не рядом с креслом Лазаров, а несколькими рядами дальше. И если это было сделано специально, это был обнадеживающий знак, показывающий, что они так же не хотели излишней интимности, которая могла бы привести к ненужной нервозности в отношениях между нами с самого начала нашего путешествия. А посему в течение первых трех часов полета я видел их лишь однажды, когда отправился в туалет. Они сидели в последнем ряду кресел, в отделении для курящих; подносы с завтраком у них еще не были убраны, но занавески на иллюминаторах уже были задернуты. Жена Лазара спала, темные очки были зажаты в ладони, голова покоилась на груди мужа, проглядывавшего какие-то документы. Мои родители, которые были лишь немногим старше, никогда не отважились бы демонстрировать на людях подобную интимность. Я собирался пройти мимо, по возможности, не привлекая к себе внимания, но Лазар снял сиявшие позолотой очки для чтения и любезно осведомился, собираюсь ли я поспать.
— Я даже еще не пробовал, — мгновенно ответил я. — Есть смысл немного подустать в преддверии полета до Нью-Дели этой ночью. — Мне показалось, что подобный практический подход понравился ему.
— Вам тоже с трудом удается уснуть во время полетов? — спросил он.
— Да, — сказал я.
— Значит, вы похожи на меня, — удовлетворенно констатировал он, словно найдя долгожданного союзника. — Мне никогда не удавалось еще поспать во время полета. Посмотрим, может быть, ночью это произойдет.
Его жена подняла голову. Без очков ее глаза казались припухлыми и покрасневшими от сна, но в ту же секунду они просияли присущей только ей, почти автоматической улыбкой.
— Какие у вас приятные родители, — без минуты раздумья сказала она, как если бы только что разговаривала с ними во сне.
— Да, — соглашаясь, кивнул я, сам не зная почему. — Они не склонны поддаваться истерике…
Она поняла меня правильно.
— Совершенно верно. Ваша мать сказала мне, что они одобрили ваше решение отправиться с нами…