Возвращение из мрака
Шрифт:
– Хочешь чаю? – спросил я у жены.
– Нет… Давай спать.
Я вышел в тамбур покурить. Вагон был чистый, промытый, с ковровой полоской на полу, а у нас в купе на столике даже стояла вазочка с какими-то пожухлыми синими цветочками. Давно я не путешествовал по железной дороге, а в коммерческом поезде вообще ехал впервые. Что ж, первые впечатления приятные.
Когда вернулся, Света лежала лицом к стене и негромко посапывала. Возможно, притворялась. Я поправил на ней серое шерстяное одеяльце, разделся, погасил свет – и тоже попытался уснуть. Уже сквозь сон услышал:
– Володя, может, еще не поздно? Сойдем на ближайшей станции?
– Нет, милая. Уж поедем, куда он велел.
И приехали, хотя не без приключений. В поезде нас пытались ограбить дважды: первый раз (на следующее утро) в купе ворвался лохматый, в майке, весь татуированный детина с невменяемым лицом и с обрезом в руках. Рявкнул с ужасным хрипом:
– Ложись, падлы! Руки вверх!
Не успели мы выполнить ни первую, ни вторую команду, тем более, они противоречили друг другу, как следом за детиной подскочила тетка проводница (ее звали Граня), ухватила сзади за шею и как-то очень по-деловому постукала лохматой башкой о железный обод двери. Детина обмяк – и проводница уволокла его в коридор. Через минуту вернулась и спокойно объяснила:
– Это Жорик из Нахапетовки. Вы его не бойтесь, он безобидный. Его вся милиция знает. Но если что, не возражайте. Он этого не любит. Может сдуру пальнуть. Балованный очень.
Второй раз (ближе к вечеру) ввалился целый цыганский табор: две пожилые бабенки в расписных балахонах, молодуха, звенящая монистами и перстнями, и невесть сколько цыганят – мал мала меньше. Нас притиснули в углы, похватали все, что было на столе, включая вазочку с синими цветочками, потом хором грянули: «Ой, чавелы, расчавелы…» Детишки угнездились у нас на коленях, обшаривая карманы, а молодуха взялась гадать сразу обоим, гортанно выкрикивая:
– Позолоти ручку, дорогой, всю правду скажу!
Я злорадно подумал, что напрасно они стараются, деньги и все ценное у нас спрятано в чемоданах под сиденьями, но рано обрадовался. Пожилые цыганки вдруг без предупреждения стянули меня на пол, цыганята начали поднимать крышку лежака, и надо всем этим кошмаром зловещим подвыванием неслось:
– Ой, касатик, ой, золотоглазенький, вижу недобрые вести, казенный дом и даму пиковую.
В эту роковую минуту с блеском проявила себя Светлана, видно, не прошли даром многолетняя работа в коммерческих структурах и уроки Атаева. Как всполошенная курица, у которой крадут цыплятушек, бесстрашно кинулась на озорников, вцепилась в волосы молодухи, мощным ударом вышибла из купе сразу двоих пацанят и завизжала так, что показалось, поезд на полном ходу сошел с рельс. Услышав дикие звуки, на помощь опять подоспела проводница Граня, пинками и оплеухами в мгновение ока выпроводила табор. Пояснила со своей обычной полусонной улыбкой:
– Их тут нынче, как тараканов, прямо беда. Почуяли лето, вот и кочуют на севера. Не обращайте внимания, господа. Помните, как у Пушкина: цыгане шумною толпой… Несчастный народ, бесприютный. Те же самые беженцы, токо по своей воле.
Я не помнил, как у Пушкина, но, чтобы прийти в себя, осушил-таки стакан водки.
Из Ижевска, куда прибыли во второй половине дня, до поселка Малые Юрки добрались на рейсовом автобусе, и если в поезде еще чувствовали себя скользящими по дорожке, тянущейся из Москвы, то в автобусе в полной мере ощутили, что очутились в другом мире. Другие лица, улыбки, говор, сам воздух другой. Мы еще не поняли, что это означает, но стало тоскливо и как-то зябко. Огражденные своими чемоданами жались друг к дружке на тряском, с выпирающими пружинами сиденье, как две мошки, скованные невидимой паутиной. За окном проплывали леса, овраги, черные, набрякшие весенней влагой поля, убогие деревеньки, в автобусе гомонили пожилые, с невыразительными, красными лицами бабы, закутанные в теплые платки, четверо пьяных мужиков дулись в очко, сопровождая каждый ход солидным матер-ком, молодая мамаша впереди нас, отвернувшись к окну, кормила грудью сопливую, золотушную кроху. На редких остановках никто не входил, но по несколько человек спрыгивали на землю и бесследно, бесшумно исчезали в подступающем мраке. Движения на шоссе не было, можно сказать, никакого, за два с половиной часа нас обогнали несколько легковух и, как последний привет из покинутой цивилизации, джип «Мицубиси» на мощных рессорах, в котором мелькнули до боли знакомые оголтелые лики бритоголовых подростков.
Как и в поезде, мы почти не разговаривали.
В Малые Юрки – конечная остановка – с нами доехал лишь один, по виду столетний, дедок с красным носом и тоже на изрядной поддаче. Всю дорогу он клевал носом, но в Малых Юрках вдруг встрепенулся и кинулся к нам через проход, непонятно как удерживаясь на подкашивающихся ногах.
– Вам чего, дедушка? – удивился я его прыти, но он уже ухватил большой баул и потащил к дверям. Шоссе здесь было так устроено, что асфальтовая полоса обрывалась глинообразным месивом, но чуть поодаль чьи-то сердобольные руки накидали досок, просушенных солнцем, где нас и поджидал дедок с баулом. Пока мы с остальным багажом добирались до этих досок, у меня дважды засасывало в грязь левый ботинок. Вдобавок отъезжающий автобус окатил нас на прощание черным, ядовитым дымом, поэтому на досках мы очутились по колено в глине и слегка подкопченные. Света держалась хорошо, только обиженно сопела. Отдышавшись, я спросил:
– Дедушка, а где же эти самые Юрки?
– Да вот же они, сынок, – дедок плавно повел рукой, и моим глазам, как при пробуждении, открылось в низине поселение с десятками изб, разбросанных в непонятной чехарде: кривые улочки, церквушка на холме, упертая крестом в прохудившиеся небеса, дальний спуск к водной глади, охватывающей Малые Юрки полуподковой, как море. Я замер, почувствовав, как отчего-то сладко перехватило дыхание, словно от неожиданного узнавания. Света толкнула в бок.
– Пойдем, не ждать же здесь ночи.
И то верно. Дедок уже готовно подхватил два чемодана, отчего согнулся до земли.
– К кому пожаловали, детки, ежели не секрет?
– К Корнышкиной, к Дарье Степановне, – ответил я, попытавшись забрать чемоданы. Но дедок держал их крепко.
– Не трожь, голубок, не такой уж я старенький. Подмогнуть добрым людям еще в способности… К Дарюхе, выходит, с гостеванием? И откуда будете? Из Ижевску?
– Бери выше, дедушка, из самой Москвы-матушки.
– Бона как… Выходит, большая беда погнала, – заключил старик – и шустро устремился вниз, как покатился. Мы за ним. По дороге (метров двести чапали по суглинку) ознакомились. Дедушку звали Филимон Гаврилович. В город он ездил за съестными припасами, коих в Малых Юрках не водилось, и еще за какой-то «шумовкой», – что это, я так и не понял. В поездке с ним случилась оказия, городские доброхоты-знакомцы его подпоили и обчистили. Возвращался он без «копчушки» и без «шумовки», но особенно не унывал, потому что брал с собой не всю пенсию, полученную накануне, а только половину. Дарья Степановна приходилась ему дальней родственницей по линии Чаплыгиных.
– Хорошая женщина, бедовая, – обсказал Филимон Гаврилович. – Но характер имеет вредный. В самогонку чеснок добавляет вместе с махрой. Махра, конечно, крепость дает в виде дури, а чеснок масла оттягивает, но вместе они не живут. Так нельзя. Я ей скоко раз говорил, все без толку. Хотя люди пьют, ничего. Я сам счас с устатку посошок, конечно, приму. Правда, Витька Похмелкин недавно отравился, так надобно еще поглядеть, чем закусывал.
– Помер? – спросил я для поддержки разговора, в очередной раз вытягивая из грязи левый ботинок.
– Зачем помер. От самогона не помирают, то ж не паленка. Рыгал непотребно и умишком повредился, коли предположить, будто он у него прежде был.
Света шагала в своих кроссовках на удивление легко, и даже один раз помогла мне вытащить ботинок, за что я сердечно ее поблагодарил. Уже в полной темноте вышли к домам, на утоптанную улочку.
– Во-на ваша тетка Дарья, – перстом ткнул Филимон Гаврилович, спустя чемоданы и распрямясь. – Вишь огонек где мерцает? Теперь сами дойдете, я уж позже загляну.