Возвращение Каина (Сердцевина)

Алексеев Сергей Трофимович

— Что за нужда-то такая?

Похоже, гость действительно решил напиться — налил бокал коньяку, ахнул залпом, в одиночку.

— Нужда какая?… Петь хочу. Во сне снится — пою. А дома не нужен стал. Стыдно и признаться… И знаешь, чего боюсь? Боюсь, там не запою. Выйду на сцену, а у меня затык…. Тоже снится: дирижер подает начало — я рот разинул и молчу. Страшный сон.

Валентина Ильинишна принесла магнитофон, видимо заранее приготовленный, поставила на каминную полку.

— Повеселить вас хочу, — сказала она. — Оставайтесь тут вдвоем и слушайте.

Она ткнула кнопку, подхватила жаровню с грибами и понесла в столовую. В доме теперь готовили сами: Надежда Александровна после девятого дня уехала домой..

— Гори,

гори, моя звезда, — запел Аристарх Павлович из магнитофонных динамиков. — Звезда любви, приветная…

Он встал и выключил магнитофон.

— Дай послушать! — хмельным голосом попросил Веденников. — Хорошо поет…

— Звезда любви, звезда волшебная, — подхватил Аристарх Павлович, сдерживая буйство возмущенной души. — Звезда прошедших лучших дней. Ты будешь вечно незабвенная в душе измученной моей!

… Распятый Колокольный дуб стоял как приговоренный в ожидании казни. Вокруг суетились люди — разматывали шланги, готовили отбойные молотки, между деревьев рычал и шипел мощный компрессор.

Долбить начали в пять молотков и довольно легко сковырнули верхнюю выветрелую корку бетона. Дальше пошла звенящая твердыня с синеватым отливом: немецкий цемент с годами лишь крепчал. Стальные жала вышибали пыль да мелкий щебень. Упорства хватило часа на три, после чего заглушили компрессор и уставшие мужики с дрожащими руками сели на долгий перекур.

В полной тишине неожиданно послышался глухой сдавленный вздох, исходящий от Колокольного дуба. Его слышали все, кто в тот час находился с ним рядом, но одни посчитали, что это прослабилась тросовая растяжка, другие решили, что от внутреннего напряжения лопается бетонный башмак. Через несколько минут вздох повторился, причем был отчетливее прежнего и напоминал вздох измученного человека:

— О-о-ох…

Веденников первым подошел к бетонному постаменту, иссеченному молотками, приложился ухом и замер; за ним один по одному подошли остальные, так что едва хватило места. Слушали с затаенным в глазах детским испугом и любопытством.

Только рабочие оставались поодаль, лежали на земле и курили.

После третьего вздоха уже не было сомнений в происхождении звука, ибо все, кто слушал, одновременно отпрянули от дерева.

— Умирает!

— Да нет, оживает!

После перекура двое рабочих забрались на постамент и начали долбить сверху, трое других прогрызали в бетоне щель, надеясь таким образом ослабить одну стенку башмака: если есть внутреннее напряжение, то бетон должно разорвать в самом тонком месте. Еще часа три в дизельном реве и грохоте отбойных молотков не было слышно даже собственного голоса. Рабочих подменяли на ходу, давая передышку, — долбили, кому не лень, кто в силах был удержать тяжелый вибрирующий инструмент. Улучив момент, меньшие Ерашовы — Колька с Мишкой взялись было вдвоем за молоток: один давил на ручку, другой поддерживал цилиндр. Кряхтели, пыжились, орали друг на друга, пока Аристарх Павлович не отнял у них инструмент и не отогнал от дерева.

Едва заглушили компрессор, все бросились слушать дыхание, однако Колокольный дуб замолчал. Вместо вздохов теперь всем чудился далекий глухой стук, похожий на биение крови в ушах. Ходили вокруг постамента, ползали на коленях у самой земли и забирались на башмак, чтобы послушать само дерево, пока кто-то не заметил в бетоне растущую на глазах, рваную трещину.

— Бегите! Бегите!

Все разбежались под соседние деревья, и через мгновение бетонная глыба зашевелилась и, раздвоившись, стала медленно разваливаться в разные стороны.

— Ура! — закричали Колька с Мишкой.

В ответ им раздался длинный, облегченный вздох. Колокольный дуб вздрогнул, и вместе с ним вздрогнули земля и все окрестные деревья. Почему-то шустро полетела зеленая листва, растяжки загудели, словно тронутые неосторожно струны, закружились стрелы солнечных лучей, пронизывающих кроны: казалось, в неподвижном воздухе пронесся вихрь, исказивший все пространство…

Колокольный дуб неожиданно далеко шагнул со своего корня, накренился и обвис на растяжках, будто попавший в тенета.

Завороженные этим зрелищем, люди замерли под дрожащими вековыми деревьями. Над головами, как последний аккорд, плыл долгий гул тросов…

Ни с кем не прощаясь, Веденников тихо вышел на центральную аллею и почти никем не замеченный и какой-то незаметный, невзрачный медленно покинул Дендрарий.

Закованная в бетон сердцевина Колокольного дуба постепенно перепрела, и то, что не могли взять топоры из крупповской стали, то, что не смогли переломить направленными взрывами, осилил мягкий, замшевый на ощупь древесный грибок. Когда-то прочная, окаменевшая древесина хранила еще форму и структуру, заметны были и годовые кольца, и детские, вросшие в тело сучья, но незримые корни грибка, проникнув повсюду, высосали из сердцевины тот красно-кровяной цвет, который был признаком жизни и крепости. И лишь единственная живительная жила толщиной в руку соединяла корни и крону, давая сок и призрачную жизнь последнему засыхающему отростку.

И вымороченная это сила никогда бы не смогла разорвать бетонного башмака и только создавала иллюзию выздоровления, образуя древесный наплыв над постаментом, тогда как омертвевший ствол под покровом бетона вовсю разъедал грибок. Он двигался по сердцевине в корень и крону, и эта теплящаяся жизнь дерева была мучительной, и, наверное, потому последний вздох Колокольного дуба был вздохом облегчения…

Когда же затих звон растяжек и осыпались на землю сбитые ими зеленые листья, из сердцевины, из той живой жилы, которая питала умирающее дерево, начал капать сок. Первыми его заметили меньшие Ерашовы и, припав губами, стали слизывать набегающую мутную влагу. Но сок оказался горьким, отдавал запахом прели, и Колька с Мишкой долго потом ходили и отплевывались. Через несколько минут течение сока усилилось; он растекался по пню, по старому, изъеденному грибком разрубу, затем по коре пня сбегал и впитывался в землю. По-видимому, какая-то часть огромного корня, его отдельные жилы еще были живы и продолжали тянуть влагу. По опыту Аристарх Павлович знал, что к ночи или, в крайнем случае, к утру эта струя иссякнет и лишь тогда наступит окончательная смерть дерева.

Когда же поздно вечером, уже в темноте, они с Валентиной Ильинишной пришли к поверженному Колокольному дубу, то не увидели, а услышали тихий звон родничка. Фонтанчик заметно окреп, струя толщиной в карандаш поднималась над пнем и, омывая его, стекала на бетонную щебенку. Аристарх Павлович попробовал воду на вкус — горечь почти исчезла, и оставался лишь дух прелой древесины да ломил зубы глубинный, земной холод. А на заре, когда он тихо вышел из дома, чтобы не будить уснувшую под утро Валентину Ильинишну, и прибежал к дубу, не поверил глазам своим: из пня бил самый настоящий ключ, причем напор был таким сильным, что фонтан поднимался до полуметра, и этот живой, стремительный бег воды был наполнен какой-то неиссякаемой внутренней силой. В сломленной, изъеденной грибком сердцевине промыло почти круглое отверстие величиной в палец, откуда вырывалась светлая, прозрачная струя; отмытый пень со старым разрубом стал пятнистым и больше напоминал мрамор. От него вода уже проложила себе русло вниз по склону холма. Звенящий ручеек змеился между мощных корней, выходящих на поверхность, наискось перебегал полянку и, лавируя между старыми деревьями, скрывался где-то в глубине Дендрария. Вода уже не отдавала ни горечью, ни прелью, поскольку это был не сок, поднятый корнями с глубины, а самый обыкновенный родник, и то казалось удивительным, что здесь, на вершине холма, по всем приметам и законам он никак не мог забиться из земли с такой силой. Рухнувший Колокольный дуб словно перелился в другую форму, обратился в ключ и теперь продолжал жизнь в новой, неожиданной ипостаси.