Возвращение Каина (Сердцевина)

Алексеев Сергей Трофимович

— Неужели он когда-то был пьяница и забулдыга? — спросил старший Ерашов, провожая взглядом Безручкина.

— Был, — вымолвил Аристарх Павлович. — И тогда от него натерпелись. И сейчас еще поплачем, конкурент серьезный.

— Что-то я ничего не понимаю…

— А что тут понимать, Алеша, — вздохнул Аристарх Павлович. — На чужого дядю работать не хотел, вот и гулял. Чуть дали волю — первый развернулся. На какие шиши, не знаю, может, тоже клад нашел…

Старший Ерашов сел на мостки и уронил руки.

— Знаешь, отец, а ведь с ним воевать придется. Хорошо, если капиталами… А я не хочу! Навоевался, настрелялся — не хочу больше!

… На следующее утро первой электричкой они благополучно

привезли ордена в Москву и сдали на экспертизу. Однако пришлось задержаться еще на две ночи в ожидании заключения: в случае отрицательных результатов их бы пришлось возвращать домой. Аристарх Павлович и радовался и страдал. Остановились у старшей дочери Ирины, а младшая, Наташа, прибежала и осталась рядом на оба дня. Наконец он познакомил их с новой родней, и все бы хорошо, да душа болела за домашних. Кроме Олега — женщины да дети, и что взбредет в голову соседу-конкуренту, пока Аристарх Павлович в Москве? Из Олега защитник-то никудышный, хоть бы догадались не ходить никуда по вечерам, когда темно. Валентину Ильинишну он предупредил, а остальных не успел — рано уезжали… Экспертизу наконец получили положительную, ордена оставили на хранение в сейфе Алмазного фонда и помчались на вокзал. Наташа поехала провожать и уже на перроне неожиданно рассказала, что квартиру в Москве ей теперь не получить никогда, что лимитчицам нет никаких льгот, а купить невозможно — цены бешеные. И разревелась на груди.

— Поехали домой! — заявил Аристарх Павлович. — Мы там дело затеваем, будет тебе и работа, и жилье. И жених тебе будет!

— Я к Москве привыкла, пап, — всхлипывая, сказала она и вдруг попросила: — Дай денег на квартиру. Всего двадцать миллионов.

Он сначала растерялся, потом решил, что дочь пошутила.

— Всего-то навсего — двадцать миллионов… У тебя же есть деньги. Я из ваших разговоров поняла… Очень много денег, — она не шутила, и это как-то неприятно поразило его. — Неужели тебе жалко каких-то двадцать миллионов?

— Это не мои деньги, — попробовал объяснить Аристарх Павлович. — Это наследство Ерашовых. Понимаешь, они вынуждены продавать свои родовые ценности, ордена своих дедов, чтобы выжить.

— Но ведь ты же нашел клад, — заявила Наташа. — Я слышала… А если ты нашел и вместе с ними затеваешь дело, значит, там есть твоя доля. Они обязаны поделиться с тобой по-честному.

— Мы ничего не делим! Мы все вместе!..

— Ну и живи с ними! — неожиданно с обидой бросила она и побежала по перрону, а издалека крикнула: — А к нам больше не приезжай!

Аристарха Павловича подбросило от таких слов: смешались жалость и негодование. Алексей и Вера стояли поодаль, чтобы не мешать разговору, однако последний крик Наташи был услышан. Они подошли к нему, растерянные и обеспокоенные, не понимая, что произошло. Дочери относились к новой родне ласково и учтиво, как и подобает младшим, и ничего не предвещало внезапной размолвки. Аристарх Павлович не знал, как все объяснить Алексею и Вере, и хорошо, что они пока не спрашивали ни о чем и давали ему возможность собраться с мыслями. Он скрыл от дочерей, что женился, — хотелось сделать им сюрприз, когда они наконец явятся домой и увидят Валентину Ильинишну. Дело в том, что старшая, Ира, часто намекала ему о женитьбе, мол, пока не состарился, а то придется одному доживать. И теперь он думал, что, когда дочери узнают о молодой жене, на эту обиду наслоится еще и ревность и обязательно прозвучит упрек, мол, завел себе новую семью, а нас, родных дочерей, бросил, оставил нищими и бездомными.

Всю дорогу Аристарх Павлович страдал от этих обидных размышлений и никак не решался сказать о них, чтобы не обидеть «старших» своих детей. Но Алексей догадался без слов и, таясь от Веры, проговорил:

— Не горюй, отец… Я знаю из-за чего. Ты не думай об этом. Придут деньги — дадим. Орденов было жалко, а этого добра… Если еще между своими раздор пойдет — все погибнем…

Они не узнали своего дома. От земли до крыши он был опутан новыми лесами, а над парадным крыльцом какие-то мужики сооружали из брусьев замысловатую мощную конструкцию. У самых ступеней, перекрывая вход, дыбилась гора песка, тут же лежали железобетонные колонны и блоки, горловиной кверху торчала пузатая бетономешалка, и рядом урчал автокран. Аристарх Павлович пошел выяснять, в чем дело. Рабочие жали плечами — строим! — и кивали на прораба; тот же объяснил, что причина осады — восстановление первоначального фасада здания, что есть проект, смета и наряд. Остальное его не волновало.

— Это война, — сказал старший Ерашов. — И первый бой мы уже проиграли.

Расчет Безручкина был ясен: он показывал, кто хозяин дома, и денег на это не жалел. А делая благородное дело, оказывался неуязвим. Ерашовы едва пробрались к дому и еще не вошли в двери, как услышали приказной голос Николая Николаевича. Он выговаривал прорабу, что засыпали крыльцо и людям невозможно пройти, требовал немедленно расчистить проход и над парадным сколотить дощатый щит, чтобы на головы не валился кирпич.

Все домашние были подавлены осадным положением и не находили себе места. Жить на строительной площадке было невозможно: грохот и треск не смолкали с раннего утра до позднего вечера, нельзя было открывать двери и форточки — несло гарью и пылью, поскольку рабочие сдирали скребками толстый слой старой побелки и снимали испорченную штукатурку. Сквозь грязные стекла пробивался лишь мутный свет.

Ко всему прочему, на следующий же день пригнали компрессор и начали сдалбливать асфальтные дорожки под окнами. Безручкин осадил Ерашовых крепко и надолго: психическая атака рассчитывалась до глубокой осени, а леса могли остаться и в зиму. Следовало принимать какие-то ответные действия, но сколько ни думали, ничего путного изобрести не смогли. То, о чем мечтал старший Ерашов, сосед-конкурент перехватил и теперь использовал как оружие. Он стремился вложить свои деньги, чтобы потом иметь козырь, Вера лихорадочно искала выход и все дни пропадала в городе. Она единственная ничуть не унывала, и смелые, оригинальные замыслы Безручкина лишь возбуждали в ней веселый азарт.

А выход нашелся случайно, и не там, где его искали. Однажды под вечер Аристарх Павлович с Алексеем пошли посмотреть на жеребчика, прихватив с собой корзины, — начинался грибной сезон. Кто-то поспел вперед и срезал все попутные грибы вдоль проселка, поэтому Аристарх Павлович решил сводить старшего Ерашова в свои заповедные места за аэродромом. Однако едва Алексей вышел на рулежную дорожку — а был он здесь впервые, — сразу забыл о грибах, о жеребчике, и Аристарх Павлович увидел в его глазах глубокую тоску, больше похожую на тщательно скрываемую болезнь. Он оставил корзину на бетонных плитах и побрел, словно пьяный, часто останавливаясь и с каким-то отупением глядя вокруг себя. А ведь и двух месяцев не прошло, как он бросил авиацию, уверяя, что налетался, навоевался, настрелялся…

Аристарх Павлович подхватил брошенную корзину и незаметно, чтобы не мешать, пошел за ним следом. Старщий Ерашов побродил по рулежкам, забрался в ангар, и его шаги долго громыхали в гулком, пустом помещении. На свет он появился несколько смущенный какой-то новой, непривычной для него мыслью, оглядел черный зев со снятыми воротами, высокий березовый лес, растущий на крыше. Железобетонные перекрытия и мощный слой земли над ними могли выдержать ядерный удар.

— Вот бы сюда бы поместить какой-нибудь завод, — сказал он. — Такие помещения пустуют…