Возвращение с Западного фронта (сборник)
Шрифт:
Были рестораны, где швейцару давали чаевые, но только если он приводил пассажира, а не когда ты сам привозил ему гостя.
– Я еще недостаточно зелен для этого, – сказал я, – мне причитается марка семьдесят.
– А в морду не хочешь?.. Ну-ка, парень, сматывайся отсюда. Здешние порядки я знаю лучше тебя.
Мне было наплевать на двадцать пфеннигов. Но я не хотел, чтобы он обдурил меня.
– Брось трепаться и отдай остаток, – сказал я.
Швейцар нанес удар мгновенно – уклониться, сидя за рулем, было невозможно, я даже не успел прикрыться
– Хочешь еще раз, жалкий труп утопленника?
Я сразу оценил свои шансы. Ничего нельзя было сделать. Этот тип был сильнее меня. Чтобы ответить ему, я должен был действовать неожиданно. Бить из машины я не мог – удар не имел бы силы. А пока я выбрался бы на тротуар, он трижды успел бы повалить меня. Я посмотрел на него. Он дышал мне в лицо пивным перегаром.
– Еще удар, и твоя баба – вдова.
Я смотрел на него не шевелясь, уставившись в это широкое, здоровое лицо. Я пожирал его глазами, видел, куда надо бить, бешенство сковало меня, словно лед. Я сидел неподвижно, видел его лицо слишком близко, слишком отчетливо, как сквозь увеличительное стекло, каждый волосок щетины, красную, обветренную, пористую кожу…
Сверкнула каска полицейского.
– Что случилось?
Швейцар услужливо вытянулся:
– Ничего, господин полицейский.
Он посмотрел на меня.
– Ничего, – сказал я.
Он переводил взгляд со швейцара на меня.
– Но ведь вы в крови.
– Ударился.
Швейцар отступил на шаг назад. В его глазах была подленькая усмешка. Он думал, что я боюсь донести на него.
– Проезжайте, – сказал полицейский. Я дал газ и поехал обратно на стоянку.
– Ну и вид у тебя, – сказал Густав.
– Только нос, – ответил я и рассказал о случившемся.
– Ну-ка зайдем со мной в трактир, – сказал Густав. – Недаром я когда-то был санитарным ефрейтором. Какое свинство бить сидячего! – Он повел меня на кухню, попросил лед и обрабатывал меня с полчаса. – И следа не останется, – заявил он.
Наконец он кончил.
– Ну а с черепком как дело? Все в порядке? Тогда не будем терять времени.
Вошел Томми.
– Большой швейцар из дансинга «Винета»? Вечно дерется, тем и известен. К сожалению, ему еще никто не надавал.
– Сейчас получит, – сказал Густав.
– Да, но от меня, – добавил я.
Густав недовольно посмотрел на меня:
– Пока ты вылезешь из машины…
– Я уже придумал прием. Если у меня не выйдет, так ты ведь не опоздаешь.
– Ладно.
Я надел фуражку Густава, и мы сели в его машину, чтобы швейцар не понял сразу, в чем дело. Так или иначе, много он бы не увидел – в переулке было довольно темно.
Мы подъехали. Около «Винеты» не было ни души. Густав выскочил, держа в руке бумажку в двадцать марок:
– Черт возьми, нет мелочи! Швейцар, вы не можете разменять? Марка семьдесят по счетчику? Уплатите, пожалуйста.
Он притворился,
– Отчаливай! – буркнул он.
– Отдай остаток, сука! – рявкнул я.
На секунду он окаменел.
– Послушай, – тихо сказал он, облизывая губы, – ты еще много месяцев будешь жалеть об этом! – Он размахнулся.
Этот удар мог бы лишить меня сознания. Но я был начеку. Повернувшись, я пригнулся, и кулак налетел со всего маху на острый стальной шпенёк пусковой ручки, которую я незаметно держал в левой руке. Вскрикнув, швейцар отскочил назад и затряс рукой. Он шипел от боли, как паровая машина, и стоял во весь рост без всякого прикрытия.
Я вылетел из машины.
– Узнаешь? – глухо прорычал я и ударил его в живот.
Он свалился. Густав стоял у входа. Подражая судье на ринге, он начал считать:
– Раз, два… три…
При счете «пять» швейцар поднялся, точно стеклянный. Как и раньше, я видел перед собой его лицо, опять это здоровое, широкое, глупое, подлое лицо; я видел его всего, здорового, сильного парня, свинью, у которой никогда не будут больные легкие; и вдруг я почувствовал, как красноватый дым застилает мне мозг и глаза, я кинулся на него и принялся его избивать. Все, что накопилось во мне за эти дни и недели, я вбивал в это здоровое, широкое, мычащее лицо, пока меня не оттащили…
– С ума сошел, забьешь насмерть!.. – крикнул Густав.
Я оглянулся. Швейцар прислонился к стене. Он истекал кровью. Потом он согнулся, упал и, точно огромное блестящее насекомое, пополз в своей роскошной ливрее на четвереньках ко входу.
– Теперь он не скоро будет драться, – сказал Густав. – А сейчас давай ходу отсюда, пока никого нет! Это уже называется тяжелым телесным повреждением.
Мы бросили деньги на мостовую, сели в машину и поехали.
– У меня тоже идет кровь? – спросил я. – Или это я о него замарался?
– Из носу опять капает, – сказал Густав. – Он очень красиво навесил тебе слева.
– А я и не заметил.
Густав рассмеялся.
– Знаешь, – сказал я, – а мне сейчас гораздо лучше.
Наше такси стояло перед баром. Я вошел туда, чтобы сменить Ленца, взять у него документы и ключи. Готтфрид вышел со мной.
– Какие сегодня доходы? – спросил я.
– Неважные, – ответил он. – То ли слишком много развелось такси, то ли слишком мало пассажиров… А у тебя как?
– Плохо. Всю ночь за рулем и даже двадцати марок не набрал.
– Мрачные времена! – Готтфрид поднял брови. – Сегодня ты, наверно, не очень торопишься?
– Нет, а почему ты спрашиваешь?
– Не подвезешь ли?.. Мне недалеко.
– Ладно.
Мы сели.
– А куда тебе? – спросил я.
– К собору.
– Что? – переспросил я. – Не ослышался ли я? Мне показалось, ты сказал «к собору».
– Нет, сын мой, ты не ослышался. Именно к собору!
Я удивленно посмотрел на него.