ВОЗВРАЩЕНИЕ СКАРАМУША
Шрифт:
Пруссаки, довольствие которых зависело от местных поставок, остались почти совершенно без еды и фуража. Они по колено увязали в грязи, их косила дизентерия, которую приписывали известковой воде. Дождь лил не переставая. Горизонт чернел тучами.
Герцог Брауншвейгский советовал союзникам отступить. Король Пруссии не согласился, как и эмигранты, несмотря на то, что они попали в отчаянное положение. Всем хотелось попытать счастья, дать сражение и захватить Шалон. Герцог возражал, утверждая, что на кону в этой игре стоит слишком многое. Он доказывал, что поражение будет означать потерю целой армии, от которой зависит судьба прусской монархии. Его величество дал-таки себя уговорить, и 30 сентября началось бесславное отступление огромного войска, преследуемого голодом, дизентерией, дождём и распутицей.
Эмигрантам, как это видно из некоторых мемуаров, внезапное
Если последнее обвинение представляется сомнительным, то первое, возможно, справедливо. Во всяком случае известно, что по возвращении в Германию обложенный кредиторами герцог выплатил им восемь миллионов. Знай об этом Наполеон, победа при Вальми, вероятно, показалась бы ему не такой загадочной.
Измождённые солдаты с трудом брели по земле, мстившей им за недавнее опустошение. От истощения люди и лошади падали в дорожную грязь и умирали либо голодной смертью, либо от руки крестьян жаждавших отомстить разорителям своих усадеб. Эмигрантам же, которые, ослабев от голода, тащились по вязкой белой глине Шампани, приходилось опасаться не только крестьян. Пруссаки, терпевшие те же лишения, обратились к грабежам. Они беззастенчиво нападали на недавних союзников, отбирали их поклажу и, как водится у грабителей, уничтожали то, что не могли унести. С эмигрантами были жёны и дети; целые семьи следовали за армией в каретах, поскольку ещё летом никто не сомневался в победе и возвращении домой. Теперь утончённые дамы делили все тяготы, выпавшие на долю побеждённых, и сносили несказанные унижения, которые не кончились даже за Рейном. Те, кто достиг границы, оказывались в плену жадности немцев, что, пользуясь, бедственным положением беглецов, обирали их до нитки, если не насильственным, то мошенническим путём.
Страшные вести об этом достигли Кобленца примерно в одно время с новостями из Парижа. Национальный Конвент на одном из первых своих заседаний провозгласил республику. Король был низложен, монархия упразднена.
Людовика XVI перевели в Тампль. Теперь уже никто не скрывал, что король находится на положении узника. Ходили даже слухи, будто он должен предстать перед судом по обвинению в государственной измене. Ему вменялось в вину вторжение в страну иностранных армий.
После этих известий уныние охватило домик на Грюн-платц, снятый госпожой де Плугастель после отбытия принцев. В отсутствие мужа она пригласила к себе пожить кузена Керкадью вместе с племянницей и Андре-Луи. Тревога, поселившаяся в доме, ощущалась тем острее, что последние пять недель здесь царила атмосфера счастья.
Вскоре дошли слухи о прибытии принцев в Намюр. Граф де Плугастель приехал тоже. Госпоже де Плугастель ближайшее будущее не предвещало особых бедствий. Денег у неё было немного, но она захватила из Франции драгоценности, и суммы, вырученной от их продажи, должно было хватить надолго. А вот средства сеньора де Гаврийяка подошли к концу, и благородному господину впервые в жизни пришлось отяготить свой ум такой низменной материей, как добыча хлеба насущного.
Моро поспешил ему на выручку. В дни процветания парижской Фехтовальной академии он предусмотрительно вложил свои немалые сбережения в саксонскую ферму. В то время он уплатил за землю пятьдесят тысяч ливров и сейчас предложил снова обратить её в столь необходимое золото. Андре-Луи одолжил у госпожи де Плугастель двадцать луи (половину этой суммы она ему просто навязала) и отправился в Дрезден на переговоры о продаже фермы.
О его деятельности в последующие четыре месяца мы можем почерпнуть сведения всего из двух источников — писем к близким, оставшимся в Кобленце. Первое из них отправлено из Дрездена в конце декабря.
«Дорогой крёстный!
Наконец-то дело сдвинулось с мёртвой точки. Мне предлагают за землю в Хеймтале 6.000 крон, то есть около 30.000 ливров. Если вы помните, два года назад я заплатил за неё свыше 2.000 луидоров, и сделка в то время представлялась мне выгодной. Насколько можно судить по нынешнему состоянию дел, я не ошибался. Предложение исходит от моего арендатора-саксонца, настоящего мошенника. Он одержим духом стяжательства, который обыкновенно и совершенно напрасно приписывают одним иудеям. Я утверждаю так с тем большим чувством, что мой здешний управляющий — еврей по имени Эфраим. Только благодаря честности этого человека я располагаю некоторыми средствами, столь необходимыми в теперешнем моём затруднительном положении. Действуя от моего имени, он регулярно взимал ренту и платил налоги, и в результате в моём распоряжении оказалось около шестисот крон — сумма по нынешним временам немалая. Поэтому у меня есть возможность послать Вам, дорогой отец, чек на двести крон в банке Штоффеля в Кобленце. Эти деньги обеспечат Вам и моей дорогой Алине самое необходимое. Мой добрый Эфраим объяснил, что арендатор, в духе общего отношения немцев к французским эмигрантам, надеется нажиться на моей нужде и получить ферму за полцены. Если я не хочу, чтобы меня ограбили, нужно избавиться от арендатора и фермерствовать самому. Это занятие определённо даёт средства к существованию, хотя бы и скромные. Но я не ощущаю особой склонности к сельскому хозяйству. Принимая во внимание, что положение во Франции неуклонно ухудшается и оставляет мало надежды на скорое возвращение в Гаврийяк, который к тому же наверняка конфискован, нам, чтобы продержаться на плаву, необходимо что-то предпринять. Я всё больше склоняюсь к мысли обратить себе на пользу умение владеть шпагой. Уже поговорил об этом с Эфраимом, и он готов одолжить мне необходимые средства под залог гемотальского имения. Они позволят мне оборудовать и открыть здесь, в Дрездене академию фехтования. Не сомневаюсь, что мои способности позволят добиться её процветания.
Дрезден — симпатичный городок, жители славные. Когда местное общество понимает, что человек независим, он встречает здесь самый сердечный приём. Прошу Вас, дорогой крёстный, обдумайте моё предложение и напишите мне. Если решите ко мне присоединиться, я сразу же возьмусь за осуществление своего замысла и начну подыскивать подходящее для всех нас жильё. Я не предлагаю Вам Перу, но по крайней мере скромный достаток и спокойную жизнь обещаю. Прилагаю письмо для Алины».
Моро также осведомляется об их здоровье и просит передать поклон госпоже де Плугастель.
Второе уцелевшее письмо принадлежит перу сеньора Гаврийяка. Оно тоже даёт нам возможность составить представление о ходе событий. Письмо отправлено из Гамма в Вестфалии 4 февраля следующего года.
«Дорогой крестник!
Пишу тебе спустя всего несколько часов после нашего прибытия в Гамм, где по приглашению короля Пруссии обосновались Монсеньор Граф де Прованс и Монсеньор Граф д'Артуа. В их весьма ограниченной свите состоит господин де Плугастель, который пожелал, чтобы к нему присоединилась супруга. Его Высочество, необыкновенно растрогавшись, когда узнал, что мы с госпожой де Плугастель держались в Кобленце вместе, предложил и мне гостеприимство своего маленького двора. Несомненно, им двигала любовь к моему покойному брату, поскольку сам я ничем не заслужил подобной милости.
И вот мы все вместе приехали сюда и поселились в недорогой гостинице „Медведь“, которую содержат очень милые хозяева. Положение принцев крайне тяжело, а их квартиры в Гамме совершенно не подобают особам такого высокого ранга. Гостеприимство Его Величества Прусского Короля простирается не дальше позволения поселиться в городе. Надежды на улучшение, кажется, с каждым днём тают. И всё же мужество и сила духа принцев невероятны. Они не изменили Их Высочествам даже в чёрную минуту, когда из Парижа пришло известие о чудовищном, немыслимом, святотатственном преступлении черни, предавшей Короля лютой смерти. Принц издал указ, в котором провозгласил Королём Франции дофина и принял на себя регентство. Он с истинным благородством объявил, что его единственное стремление — отомстить за кровь брата, разбить цепи, которыми скована семья несчастного Людовика, короновать дофина и восстановить во Франции освящённый веками закон.
Нам с Алиной по-прежнему трудно принять решение относительно будущего. Рабойе, несмотря на грозящую ему опасность, ухитрился прислать мне 50 луи, припрятанные перед конфискацией. Добрая, верная душа! Ещё он пишет, что ему удалось зарыть лучшее серебро, пока оно не попало в руки грабителей. Я начинаю подумывать, что твой план, к которому мы в своё время отнеслись слишком легкомысленно, — единственный разумный выход из затруднительного положения. И всё же, мой дорогой крестник, не хотелось бы становиться тебе обузой, да я и не вправе.