Возвращение в Ахен
Шрифт:
— чтобы не пугать их, должно быть. Интересно, что еще она заметила? С ней нужно держаться очень осторожно, решил он.
Лежа на раскрытой ладони Асантао, саламандра от нетерпения дергала хвостом. Женщина внимательно рассмотрела ее, еле заметно усмехнулась и опустила ящерку на бересту. Мгновенно вспыхнуло и затрещало пламя.
Пузан начал, ерзая, подбираться поближе к Синяке, который не обращал на великана никакого внимания, покуда тот не ткнулся ему в бок.
Синяка покосился на перетрусившее чудовище, но ничего не сказал. Великан мелко дышал ртом, не сводя испуганных глаз
— Говорил я вам, — тоскливо проныл великан.
Он был уверен, что Асантао хочет вскрыть ему вены и что Синяка его предал, отдав на растерзание кровожадным людям болот. Удивление, едва ли не разочарование, проступившее на уродливой физиономии, было почти смешным, когда колдунья принялась осторожно распарывать рукав его куртки.
Придя в себя, великан злобно сказал:
— У, пакость… Лишь бы попортить одежду… Беда, какие вы вредные, морасты…
Асантао, казалось, не слышала. Она вынула из корзинки тонкие золотые щипчики и раздвинула ими края раны, чтобы вытащить стрелу. Великан тоненько взвыл, сморщился, и из его зажмуренных глаз потекли мутные слезы.
— Сделай так, чтобы он не дергался, — спокойно сказала Асантао, обращаясь к Синяке.
Если она думала, что Синяка будет заботливо держать великана за плечи, то она ошиблась. Синяка даже не пошевелился. Он просто негромко проговорил:
— Пузан, дернешься — убью.
Великан испуганно замер, глотая слезы. Асантао подняла бровь, но больше своего удивления ничем не выразила. Отдав Синяке обломок стрелы, она занялась раной.
Чародей рассеянно вертел в пальцах окровавленную стрелу и слушал, как Асантао бормочет, наговаривая на кровь.
С точки зрения Безымянного Мага, Асантао занималась сущей ерундой, как и положено знахарке племени варваров. Сам он никогда не нуждался в посредниках между своей волей и миром. Магия, к которой он прибегал, была чистой магией силы, поэтому ни заклинаний, ни талисманов, ни волшебной символики он никогда толком не знал.
Наблюдая за работой знахарки, Синяка испытывал такое же любопытство, что и любой из невежественных болотных варваров.
Асантао шептала:
Море шумело, птица летела, Пером ала, собой немала, Два черных крыла, нитку в клюве несла.
Ничтока вьется, кровь бежит, льется.
Нитка, порвись, ты, кровь, уймись…
Кровь, казалось, послушалась. Нахмурив брови, колдунья вынула из корзинки маленький глиняный пузырек с мазью. Мазь была жирной — должно быть, на козьем или овечьем жире — и остро пахла луком. Пузан посмотрел на нее с нескрываемым ужасом, но памятуя о синякином предупреждении, не двинулся с места и только обреченно вздохнул.
Конечно, Синяка знал, что сейчас великану очень больно. Но так орать!.. Даже саламандра перестала на миг чавкать и высунула из костра любопытную морду.
— Дня через два заживет, — сказала колдунья, убирая пузырек обратно в корзину. Она обращалась исключительно к Синяке.
Пузан сидел на траве, распустив мокрые губы, и ныл. Большие слезы сползали, размазываясь, по его грязным щекам.
— У тебя, случайно, нет заговора на остановление слез? — спросил у колдуньи Синяка. Он думал,
— Слезы — вода, — сказала она. — Слезы утекут, глаза останутся.
— И отвернувшись от Пузана, словно забыв о нем, заговорила совсем о другом. — Ты голоден, чужой человек. Я хочу накормить тебя, а когда ты будешь сыт, ты, может быть, расскажешь о себе?
— Ты видишь, Асантао, — произнес Синяка в ответ, то ли выражая ей свою признательность, то ли намекая на дар ясновидения, благодаря которому она может не задавать вопросов.
И опять она, вопреки его ожиданиям, не улыбнулась.
— Я вижу, но не все, — сказала она. — И ты для меня — смутная, темная тень.
Пузан обессиленно спал, разметавшись по траве в десяти шагах от дома Асантао. Даже во сне физиономия у него была обиженная. Время от времени он коротко всхрапывал, после чего издавал тоненький стон и снова затихал. Синяка потрогал его лоб, но горячки у великана не наблюдалось, и Синяка отсел к костерку.
Асантао куда-то ушла. Разговор с ней оказался трудным: знахарка была проницательна, и утаивать от нее правду было куда как непросто. К тому же она знала гораздо больше, чем Синяка. Она не обладала безграничной силой и поэтому жадно училась. Синяка был невеждой, неотесанным бродягой, и это особенно бросалось в глаза, когда он очутился рядом с этой женщиной — хранительницей мудрости маленького болотного народа.
Огонек лениво лизал головешки. Ящерка спала, устроившись среди углей. Красный жар пробегал по ним, затрагивая и саламандру. Она наелась до отвала, полностью слилась со своей стихией и теперь блаженствовала.
Синяка снова взял в руки обломок стрелы, который Асантао вытащила из раны великана. Тонкий железный наконечник, покрытый засохшей кровью, крепился к деревянному стрежню, который был, в свою очередь, вставлен в полый тростник. Синяка впервые видел стрелу с двойным древком.
Странный народ эти морасты, подумал он. Никто о них толком ничего не знает. Распространяют всякие слухи — как обо всем, чего не могут понять. Кто они такие? Похоже, сами болотные люди имели об этом весьма смутные представления. Они были древним народом, и их осталось очень мало.
Асантао, которой, несомненно, ведомо больше, чем другим, сказала, что ни морастов, ни враждующих с ними зумпфов (оба племени были когда-то одним целым) нельзя относить к человеческому роду в полном смысле этого слова. Колдунье нечасто приходилось иметь дело с людьми, но из того, что она сумела понять, наблюдая за ними сама и слушая рассказы других, ей стало ясно: существуют различия — и немалые.
Прежде всего, у людей совсем иначе организовано зрение. Люди не умеют различать то, что ясно любому годовалому морастику. Они не могут растворяться в воздухе, сливаясь с окружающим миром, не умеют слышать, как текут соки деревьев, видеть, как растет трава, они не понимают голоса птиц и летучих мышей, не знают, как угадывать, откуда придет ветер. Может быть, поэтому они отказались от луков и придумали карабины и пушки? Может, поэтому распускают о морастах всякие слухи, один другого глупей и ужасней?