Возвращение в Москву
Шрифт:
И как ведь интересно: те же примерно слова цитировал мне заведующий отделением страшной клиники, когда подписывал мой лист об освобождении, только говорил он не о тюрьме, а о сумасшедшем доме. Мол, каждого можно там запереть со всем на то основанием, причем в глубине души, как бы ни было затуманено его сознание, он будет знать почему. И будет даже где-то счастлив и благодарен, что его – нет, не вывели на чистую воду, а – приняли его игру.
«Врачу, исцелися сам», – тихохонько призвал я его. Он обозлился, как я понял. Задержал печать над своей подписью – нервным вензелем. «А не желаете ли обратно в палату?» – ревниво спросил из-под очков, которые от злости задрал на лысый лоб. Я обратно «в палату» так называемую не желал, естественно. Я желал скорее попасть домой, в книжную немоту кабинета, и чтобы никаких бдительных медам поблизости, и не бдительных тоже.
Эскулапа-то призвал исцелиться, но до сей поры сокрушаюсь, что недостало отчаянности поинтересоваться у того образованного капитана с резвыми кулаками, не желает ли он сам себя наказать лет так на десять или даже поболее. Ежели всегда найдется, за что. Но я – всего-то мышь гонимая, куда уж мне на капитанов госбезопасности хвост облезлый поднимать.
Вот задним числом подумал: а что это капитан меня по Бутырке гонял? У чекистов-то вроде бы есть своя внутренняя тюрьма. Кошмарна, по старым слухам, но не столь колоритна, что ли? Нет той смеси «одежд и лиц» и ужасающе разнообразных воней, по сравнению с бутырским заведением. Я задерживал дыхание, я затыкал нос, я был смущен, шокирован, убит и – прозрел. А прозрение мое в том, что миазмы испускают не столь тела, сколь характеры, натуры. Заточи даже не сотню-другую, а десяток-другой представителей рода человеческого в каменный мешок, тут-то и проявится то, что в миру бывает сокрыто под флером суеты, – и плесенная лживость, и угарное гремучее хамство, и тухломясая злокозненность, и преступная потная овечья кротость. Так лилии, или орхидеи, или дикая трава болиголов – всё едино, собранные под оранжерейным стеклом, уморят случайного пришельца скорее, чем на вольном воздухе. Я и сомлел – отливали водою из чайника. Тонкая я натура, тон-ка-я. Чувствителен чрезмерно, да.
Позднее случилось, что вернулся я к Бутырке, но, по счастью, умозрительно. Переверну вот лист моей тетради величиною в четверть стола, подточу затупившийся грифель и продолжу.
Ну да. Случилось. Был я пойман за руку воришкой, книгознатцем и пьяницей Валькой Московцевым. Пойман был, когда соблазнился и хотел потырить из витрины одну прелестнейшую подборку французских стихотворений, изданную в Париже, по-моему, в 1929 году тиражом всего в полсотни экземпляров. Весь шикарно подгнивший букет, от Бодлера и Гийома Аполлинера до Верлена и Рембо, до Поля Валери. До сюрреалистической муры Жана Кокто, от которой чихается, и почти приятственно чихается, словно от сенной лихорадки, пока она еще не в силе (а потом нос краснеет). И с иллюстрациями Жана Кокто, будто из проволоки выложенными. Кажется (не уверен теперь), мэтр Кокто, который везде успел, и издал эту книжечку, перед которой я не мог устоять. А на те деньги, которые книжечка у Вальки стоила, я мог бы прожить месяц, ни в чем себе не отказывая. Как тут не потырить, если Валька пьян и кемарит над портвейными опивками? Ан нет, очнулся и поймал меня за руку в самый-то момент. Руку мне чуть не изломал, гневно захрипел, зашипел страшным пьяным шипом и повелел отслужить провинность под страхом отлучения от своих закромов. Угроза была весомой, потому что я душою отдыхал в Валентиновых Закромах, в пропыленном его храме, и пришлось, никуда не денешься, каяться и соглашаться.
И вот Валька, злобно выдыхая огнеопасные пары, наказал мне нарыть в Центральном архиве сведений о пресловутой библиотеке Ивана Грозного, на которой он помешался. И наказал явить ему ни больше ни меньше чем оригиналы, то есть велел воровать, старый псих.
– Оригиналы, господин Фиолетов, – хрипел он, – оригиналы, душа моя, Мотя! Потому что у тебя хватит плутовства самому сочинить якобы выписки! Желаю видеть оригиналы!
Искусства сочинить и даже карту составить, где сокровище якобы хранится, у меня, без ложной скромности скажу, хватило бы. Здесь Валька-пьяница был прав. А вот нахальства воровать из архивных фондов… Правда, уже подразворованных… У архивов вообще такая судьба – гореть или разворованными быть… С другой стороны, я почти не сомневался, что сведений, которых страстно желал Московцев, вовсе и не существует, но поспорьте-ка с носителем сверхценной идеи. Лично я зарекся после того, как побывал в сумасшедшем доме.
В архив я все же пошел, почему не пойти? И пропуск почти настоящий был у меня, как у приличного журналиста, и предписания, на всякий случай несколько, выправил я себе по знакомству. В архив я пошел и тянул там время, запрашивая всякую всячину (мало ли что может пригодиться самому). И случилось, что, копошась в каталоге, обнаружил сведения о старинных исправительных заведениях. И я, посетивший бутырскую тюрьму, испытал нездоровый интерес к данным сведениям. Выписал себе «Положение об исправительном заведении» середины девятнадцатого века да, помнится, еще отчет Московского попечительного о тюрьмах общества, и еще «Записку о карательных учреждениях России», и еще газеты кое-какие с соответствующими статьями. О, как был я удивлен и озадачен, ознакомившись с первыми тремя названными документами! Представьте себе…
Представьте себе милых деток в детском саду. Нет, ерунда какая! Таких не бывает. Все детки, мягко говоря, непочтительны и неисправимо егозливы. Лучше представьте высокородных барышень в каком-нибудь институте благородных девиц пред лицом директрисы или классной дамы, отпетой фурии. Высокие воротнички, глазки долу, ручки сложены, разговоры тихие и благостные, волосы скромно убраны… Где-то примерно такого поведения требовало это самое «Положение об исправительном заведении» от заключенных.
«Положением» велено, чтобы «арестанты шли к завтраку, обеду и ужину попарно, за столом не разговаривали, в общении между собой не допускали грубостей», чтобы не вели «соблазнительных разговоров»! Велено «расчесывать волоса»! Велено одежду перед сном «пристойно и в порядке складывать на скамейке у кровати»! Арестантов велено не держать в голоде, а зимою снабжать одеждой по сезону. О как! Оно, конечно, карцеров, беззаконных зуботычин, розог, кормления селедкой для мучения жаждою и подвешивания за руки никто не отменял. Ну так ведь надо и себя помнить господам преступникам.
А сколь любили арестантиков в Москве, сколь любили! И деньги-то обществом собирали, чтобы выкупить из тюрем злостно задолжавших, а также в помощь женам, которые пожелали в этапе сопровождать своих забубенных мужей, и детям, что шли вослед за родителями. И лабораторию-то устроили при аптеке бутырского тюремного замка. И в больницу-то возили бутырских обитателей на извозчиках. И благородные извозчики Сущевской части плату, положенную им за перевоз хворых арестантов, пожелали перечислить в пользу своих пассажиров. Повивальная же бабка, обитавшая неподалеку от бутырского замка, «вызвалась к пособию без жалованья» и принимала блудно прижитых младенцев у обитательниц тюремных камер. И купцы-то в Бутырку возили съестное, дабы «улучшить пищу арестантов»… И столярничали арестанты, и портняжили, и сапоги тачали, и лапти плели, и книжные тома одевали в телячью кожу и толстый темный шелк. И школа вроде бы даже была тюремная для детей арестантиков, и в классе для занятий знаменитый добросердечнейший тюремный доктор Гааз мечтал повесить часы с надписью в такт ходу: «Как здесь, так и там… Как здесь, так и там…» Велел также доктор посадить тополя в два ряда в тюремном дворе для очищения воздуха. «Приют, не только изобильный, но даже роскошный и с прихотями, избыточно филантропией преступникам доставляемыми». Пастораль.
И зачем? Думаете, кто-то верил (может быть, кроме доктора Гааза), что «заблудшие» встанут на путь истинный? Я вас умоляю! А все просто, исстари завещано: от сумы да от тюрьмы… Еще прибавим, помня о собственном горьком опыте, – от «желтого дома». Такая вот теория вероятности по-московски. Ну да, то самое, о чем и говорилось: каждый в глубине души (если такое не дай бог стрясется) будет знать, по какой причине угораздило его попасть меж тесныя стены, меж четыре башни.
Меж Бутыркой и Тверской,Там стоят четыре башни,В середине большой дом,Где крест-накрест калидоры…Вот такая песня была, говорят, бесконечная, чтоб «вечность проводить». И лет ей, полагаю, столько же, сколько и бутырскому замку, то есть за двести уже. Петь ее невозможно, а возможно лишь протяжно изнывать с вздохом навзрыд в конце каждой четвертой строки…
Потому как все вранье о благости тюремной, и все старания попечителей почти что прахом рассыпались, и все улучшения быстро сходили на нет, и «образцом всех безобразий» называли бутырскую тюрьму. Какие там скамейки возле нар, на которые полагалось складывать одежду! В мужских камерах чаще всего и нар-то не было, а течную парашу приносили лишь на ночь. Форточек нет, стены в плесени, и жирные поганки по углам растут. Пили грязную речную воду, умываться вроде бы было и не положено, ели… лучше не думать о том, что ели, гнусно-прославленная баланда из мальков более похожа на еду. Вместе сидели: и свирепый разбойник, и малолетний рыночный воришка, и старый маразматик с преступными кровавыми причудами, и мелкий взяточник-чиновник, и хлыст-растлитель, и шулер, и матерый жиган, и задолжавший по векселям дворянин, и делатель кредитных билетов, и конокрад, и виновный в совращении в раскол, и истешившийся в прах, истеричный до желтой пены изо рта урка. «Как здесь, так и там…» Как здесь, так и там.
…Так что же повинность моя? А Валька о ней позабыл, на что я, признаться, и не рассчитывал, зная о его долгой памятливости, какой-то особо стойкой, нерастворимой в алкоголе.
Время своего отлучения, опалы, я проводил без охоты и медлительно, будто тянул из ложки протертый овощной суп с брюквой, который матушка обязывала меня есть в детстве как особо полезный. И вот после продолжительного, чуть не двухмесячного, отсутствия, соскучившись по книжным залежам так, что невмоготу, явился я к Валентину, будучи готов вдохновенно врать, и виниться, и подносить портвейн многими литрами. И вот явился я с опущенной главою.