Возвращение в Сокольники
Шрифт:
– Славка, – громче, чем, возможно, следовало бы, спросил вдруг Турецкий, и к ним стали оборачиваться. – А ты не боишься, что у тебя твоего коня уведут? Вот пока мы тут все гуляем, обмываем, а его возьмут и сведут со двора?
Грязнов со странным ревом ринулся на балкон и под общий хохот свесился с перил. Вгляделся, вернулся, вытирая лоб рукавом.
– Ты так больше не шути! – сказал шутливо-сердито. – И вообще, там такая сигнализация! Мертвого из гроба вытащит. Шуточки, понимаешь…
– Так ведь я к чему, – стал уже «выступать» Турецкий. – Нынче знаешь какие мастера завелись? Им вскрыть, как два пальца. И без всякого звука. Я бы капканов понаставил вокруг. Ведь сведут! Лично, Славка, слышал, что именно на эти марки машин объявлена самая настоящая охота. Мужики, ну подтвердите, что не вру! – Все согласно загалдели, а Грязнов смотрел с опасливым недоверием: не розыгрыш ли? – А угоняют их сразу в Чечню. Откуда, Слава, возврата нет. Я на твоем месте в джипе так бы и поселился. Украдут, так хоть вместе с начальником МУРа. Представляете, мужики, вот сюрприз! Где-нибудь в Урус-Мартане открывают дверцу, а там Грязнов дрыхнет!
Народ веселился вовсю. Славка улыбался.
– Нет! – Он поднял кулак, призывая к вниманию. – Если кто-то рискнет только попробовать, я торжественно обещаю – вот при всех! Все слышат? Я напрягу свой седьмой отдел так, что они у меня вмиг отыщут все, – я подчеркиваю: все! – угнанные машины! Они меня еще не знают!
Вокруг уже стоял не хохот, а сплошной рев восторга.
Такого обещания еще ни один бывший опер или гаишник, что щеголяли нынче здесь в генеральских уже лампасах, от Грязнова не слышали. Да он, пожалуй, и сам не подозревал в себе столь отчаянной решительности.
Пока стоял хохот и начали наливать во что попало, чтобы немедленно отметить мужественное Славкино признание, Турецкий прихватил с балкона початую бутылку вместе с салфеткой, прижал Илону под локоть, и минуту спустя они уже подходили к черной громаде джипа.
Конечно, никуда мчаться сейчас он не собирался. Отъехать маленько в сторону – это правильно. Чтоб посторонним глаза не мозолить. Ходят же люди, каждый интересуется, пробует сквозь тонированные стекла разглядеть, что там внутри.
«Вякнула» сигнализация. Они влезли в салон. Машина мягко и почти неслышно покатилась…
Он подумал, что Славка все-таки прав, и завернул в соседний двор. Тот был перекопан, поэтому вглубь заезжать не стали. Под старыми липами было темно. Народ здесь не ходил, кому охота лазать по грязи. Самое, значит, то.
– Доставайте наш портвейн, – сказала Илона, устраиваясь на сиденье.
– Можно бы уже и на «ты», – заметил Турецкий.
– Рано. Только после первого поцелуя. Что-то вроде брудершафта.
– Брудершафт из одного горлышка?
– А вот на этот случай я и захватила посуду. – Она достала из сумочки две чайные чашки, простеньких таких, общепитовских. Оттуда же, откуда и вся остальная Славкина сервировка стола.
– Ну раз пошла такая пьянка, – назидательно сказал Турецкий, – я предлагаю немедленно перейти на заднее сиденье. Там и посвободнее, и вообще как-то…
Да, в задней части салона можно было просто жить. По-человечески. Высокий потолок, широкое сиденье. Мягко, удобно. Выдвижной столик из спинки переднего сиденья. Легкая подсветка изнутри пустого еще пока мини-бара. А сколько уюта!
Брудершафт удался. Как и последовавший за ним не менее терпкий, под вкус портвейна, поцелуй…
Илона не собиралась жеманиться, ломаться и тянуть, набивая себе цену. Она все твердо знала наперед. Потому предложила просто:
– Не будем терять времени.
Низкий и хрипловатый голос ее мягко вибрировал, словно колдовал.
Освобождение от условностей, называемых одеждой, произошло стремительно. А у Илоны еще и просто, поскольку она, чуть приподнявшись, подхватила подол своего платья, под которым, к изумлению Турецкого, ничего, кроме узорных чулок, не оказалось. И пока он, пыхтя, торопился со своими брюками, она локтями прижала складки платья под мышками, перешагнула через его вытянутые ноги и, ухватившись за спинку переднего сиденья, стала медленно опускаться на его колени…
Вспышка обоюдного желания была ослепительной и сокрушающей. Как мощный удар, от которого они сами будто взорвались. Резкий рывок, взлет, перехватывающий горло спазм и… надрывный вскрик. Как вопль отчаянного веселья…
Желание не отпускало, более того, оно становилось все острее. Он жесткими пальцами ухватил ее под мышками, и ее сильное и гибкое тело рвалось из его рук, словно взмывая все выше и выше – вот уже и над шикарным Славкиным джипом… над черными липами… над домами с их ярко освещенными окнами…
Проклятая башка! Сволочные мозги, которые даже в момент почти потери самого себя беспринципно и нахально подсовывают совершенно идиотские картинки! Ну да, конечно, рекламный же век! И молодая девка храбро загоняет в трубу своего пылесоса мчащийся на нее смерч, который засасывает в себя всю округу… И вот уже Илона – как тот смерч… Или рекламный пылесос? А кто же тогда он – Турецкий?…
Ее светлое в полутьме и будто обрубленное тою же тьмой на бедрах и у лопаток тело с круглыми скачущими ягодицами вдруг показалось крыльями бабочки-однодневки, исполняющей свой предсмертный танец.
Где ж это он слышал? Танец бабочки-мотылька… то ли у огонька свечи… то ли у горящего камелька… А что такое камелек? Ну черт знает чем голова занята, когда в руках такая женщина! Дурак ты все-таки, Турецкий!… А камелек – тут же подсунула память – это всего-навсего очаг. Домашний очаг. Но не твой, Турецкий…
Она хрипло и порывисто выдохнула, как-то сразу опала и привалилась спиной к его груди.
– О-ох… Саша… скажи правду, я тебе нравлюсь?
– Еще как! Ты ж видишь, я стараюсь доказать это.