Возвращение.Хмара-2
Шрифт:
— Августиночку мою да сынишку малого в реке Стремнянке вороги потопили. Так вместе с Ягой и сгинули! — а вот это была для меня новость. Я — то всё гадал, куда бабуля наша запропастилась. Хоть и ждал я со дня на день подобного известия, хоть и готовился к худшему, а сердце всё одно стиснуло, словно железным обручем.
— Это я уж после узнал, — продолжал граф Дракула. — Король-то по суше заслоны поставил, чтобы моих людей в государство своё не пустить, вот мы их по реке и отправили, — увидев мой вопросительный взгляд, он снова тяжело вздохнул. — Да не только моих. Всех детей да женщин, у коих ребятки малые (бездетные да молодухи ни в какую из крепости уезжать не пожелали, в один ряд с мужьями да женихами встали, на равных бились) на байдарах утлых… В ночь… — чувствовалось, что ему тяжело говорить. Слёзы, копившиеся в груди, прямо — таки душили его, но на лице не появилось ни единой слезинки. — Думали, что проскочат, но не сладилось. То ли догляд какой орки на реке поставили, то ли случаем так получилося, но до деревни, что у озера, байдары доплыли в крови красные да стрелами утыканные. Говорят, тела потом две недели кряду вода речная притаскивала. Людские до орочьи. Детишки наши да женщины тоже кое — чему обученные были, да и Тихоновна, поди, не на раз с жизнью распрощалась. Искал я своих. Как на ноги встал — так и побрёл, всех расспрашивал, да оказалось, никому про них неизвестно, ни следа не осталось, ни могилочки. Пустил я по реке веночек из цветов лютиков, поплакал слезами горькими, да под чужой личиной в город подался. Хотел руки на себя наложить, чтоб скорей с кровиночками увидеться, да кто ж тогда веночек им по весне на могилке речной выложит? — он смолк, глядя куда-то в незримую для меня даль, и долго сидел в пустом оцепенении, затем сглотнул подступивший к горлу комок и продолжил свою печальную историю.
— И ведь всё пошло из-за тестя моего проклятущего! На курорты заграничные, к солнышку тёплому съездить захотелось, мир, видишь ли, посмотреть. Изенкранц-то всё ему быстро и обтяпал, растолковал, значит. Бароны — то они чего сперва от короля потребовали? Правильно! Что б, значит, всё как у них в государствах велось-правилось. Вот мой тесть и расстарался. Изенкранц сколь лет вокруг трона увивался, а тут вдруг поблазнилось. Прибамбас, поговаривают, после спохватился, да не тут-то было! Бросил вожжи на землю, кто ж их теперь тебе в руки даст?! Кто подобрал — тот и правит, "от имени твоего и по поручению". Этих-то слов заумных от тебя тут понахватались. Изенкранц — он многое перенял, а кое-что и сам напридумал. Меня-то тогда как в сеть загнали. Впереди враги, позади "союзники", мать твою. Отступать начнёшь — на их стрелы нарвёшься. Хорошо, что враг узнать не смог, что продукты у нас кончаются (не было средь моих предателей), на штурм пошёл, а мог бы и голодом поморить! — он снова замолчал и, махнув рукой, подозвал бегающего средь зала откормленного юношу — прислужку.
— Эля мне!
— Господин, мне приказано не наливать, покуда господин не расплатится за предыдущую кружку. — В устах этого дородного малого слово "господин" по отношению к оборвышу, коим выглядел наш старый друг, звучало издёвкой.
— Или Вы, — он посмотрел в мою сторону, — готовы расплатиться за Вашего, — он мгновение помедлил, раздумывая, как бы назвать Дракулу, чтобы ненароком не прогневить мою особу, — собеседника?
— Да есть у меня ныне монеты, есть! — Дракула порылся в карманах и извлёк на свет божий две пятикопеечные монеты. — И запомни, юноша: Драный Хвост всегда расплачивается по своим счетам сам!
Юноша только хмыкнул, похоже, новое имя Дракулы здесь знали хорошо.
Приголубив очередную кружку местного пойла, в котором, как мне показалось, плавали не только тараканы и мухи, а ещё и чёрт те знает какая грязь, Дракула прикрыл глаза и вновь в который уже раз тяжело вздохнул. Тяжесть, лежащую на его душе, не могла снять никакая выпивка.
— Исцелить твою боль может лишь кровь врага твоего, но и она не излечит её полностью! — вмешался в наш разговор так и оставшийся стоять на ногах Клементий.
— Где нынче того врага искать воину одинокому, когда сёдни их воно сколь по дорогам рыщет! Одним конём поедешь — не разъедешься. Разве сорну траву с поля вселенского одной косой повыкосишь? Я уж лучше боль свою заглушать вином да угощением стану, буду пить с утра до ночи, на деньги, трудом честным, руками своими заработанные.
— Не пристало воину мешки да поклажи таскать, когда враг в дом ломится! — это уже я принялся учить уму — разуму нашего опустившегося на дно товарища.
— А пошто мне ворога головушки буйные, коль у отчего крова стены обрушены? Мои люди сгорели в пламени. Защищать мне некого и нечего!
— А как же доблесть твоя ратная, как же честь да дело, предками завещанное?
— Нет у меня уже ни чести, ни племени. Сирота я, тварь безымянная!
— Говорим мы с тобой, как писано. — Вот те раз, какой разговор у нас получается! — Чешем — то и впрямь как по строчками, не разговор, а былина древняя складывается!
— А чего ж не сказать, коль хочется? И былина в миру ладится!
— Хорошо, ну и пусть, пусть ладится! Только чтобы былина пелася, нужно песню пропеть победную, а иначе пустые хлопоты, имена не воскреснут в памяти не великого воя Дракулы, ни жены, ни сынишки малого! — от моих последних слов граф встрепенулся.
— Неужели и впрямь ты думаешь, коли в грозной године выдюжим, восстановим всю силу росскую, имена их в сказаньях вспомнятся? Будут помнить их люди добрые?
— Запомнят, ещё как запомнят! — перешёл я на простую речь. — Ежели сдюжим, клянусь, сам сложу стих-былину прекрасную. Только надо сперва выдюжить, а потом и былины сказывать! — я внимательно посмотрел на задумавшегося бродягу из великого рода Улук-ка-шен. Казалось, лицо того просветлело, морщины слегка разгладились, а на губах заиграла странная полуулыбка.
— И впрямь, есть в твоих словах истина! Согласен я. Буду бить врага до победного! Вот, ей — богу, будь у меня силы прежние, взял бы грех на душу, пролил кровушку, сверг бы тиранию тайную, народ из тьмы, его опутавшей, вывел бы…
Эти его слова были лишние.
— Всему своё время!
Положив руку на плечо "ожившего" друга и призвав его к молчанию, я кивнул головой и, встав из-за стола, устремился к выходу. Сражаться против ворога южного не возбранялось, а вот за хулу… Нет, не так… Ругай, сколь хочешь, это тоже не возбранялось, но за призыв к светлому прошлому, "за слова грязные, на подрыв единства власти и народа направленные", могли не только по шее накостылять, но и на верёвочке подвесить или и того хуже (хотя поди угадай, какая смертушка милей будет), тайно ножичком под бочок пырнуть. Третье-то, пожалуй, заполучить верней было. Навострились уж так неугодных (народ мыслями своими баламутящих) тайно с пути — дороги убирать.
В тёмной прихожей нас поджидал изрядно продрогший отец Иннокентий. Он холодно раскланялся с бывшим "вампиром", и я распахнул створки жалобно заскрипевшей двери. Вопрос о Персте Судьбоносном я графу задать так и не решился.
Мы вышли на освещённые тусклыми фонариками проулки Трёхмухинска. Некогда вольный (правда, повёрнутый на "иезуитских" обычаях) город ныне формально хоть и оставался свободным, но все его заведения, от верховной городской Слады до последнего морга принадлежали западным миссионерским компаниям. Толпы народа, вкусившего свободно раздаваемого всем желающим рома, бесцельно бродили по улицам, размахивая жёлто-оранжевым знаменем нового независимого государства Трёхмухинскцвета. Десятки глоток, одновременно вскрикивая, призывали к свободе (от кого?) и войне с ненавистной тиранией (непонятно когда успевшей затиранить) Росслана и с его возродившимися имперскими амбициями.
— У них — то и имени своего нет, то Россланом, то Россланией обзываются, никак определиться не могут. Видишь ли, Росслан — это сегодняшнее, а Росслания — имя историческое, они бы ещё древнюю Рутению вспомнили, лохматыри проклятые! Сколько кровушки-то у нас попили, теперь пусть сами поплачут слезами горькими! — залезши на высокий фонарь и всеми силами удерживаясь, чтобы не упасть, орал какой-то прыщавый хлыщ с явно знакомой мне мордой. Я присмотрелся, и впрямь морда была знакома. На фонаре сидел один из бывших магистров, определённый мной в ученики кожевника. Зная, какую любовь он мне выкажет, я отвернул в сторону. Быть узнанным мне не улыбалось. Мои спутники пошли за мной следом. Только оказавшись за пределами освещенных улиц, я позволил себе заговорить.