Возвращение
Шрифт:
Спектакль прошел не без накладок. Явился пьяный и мрачный кузен учительницы, Мило, и ко всем приставал. Он заманивал девочек к камину под предлогом, что ему надо с ними переговорить, а сам щупал их за икры и щекотал с тыльной стороны коленок. Он и меня подозвал и спросил, не поладим ли мы с ним. Он работал на аукционе в городе, был холостым. Двух сыновей учительницы тоже пригласили, но один из них исчез посредине спектакля. Он был чудаковатым, вечно без причины хохотал и, несмотря на свои двадцать лет, звал учительницу «мамусенькой». Волосы у него были ярко-рыжие, а взгляд какой-то недобрый. Девочки забывали слова, терялись, суфлировавшая им учительница опаздывала с подсказкой, и получалась путаница. Она сидела за кулисами, а голос ее был слышен на улице. Спектакль провалился. Только моя кукла была великолепна, и все были от нее в восторге.
Потом нас угощали чаем с пшеничными лепешками, а учительница беседовала с мамашами, их, правда, было совсем немного. Моя мама не пришла, потому что в то время она не могла находиться в людных местах, даже к воскресной службе остерегалась ходить, хотя уповала на бога, просила, чтобы он исцелил ее от мучительных головокружений и удушья. Потом все разошлись, я и еще несколько девочек помыли посуду; покончив с этим, я повернулась к учительнице и просияла — она улыбалась мне ласково и открыто. Поблагодарила за куклу и сказала, что, конечно же, кукла спасла спектакль; но когда я протянула руку, она шлепнула по ней линейкой и весело рассмеялась:
— Уж не думаешь ли ты, что я отдам ее тебе, она мне так понравилась… крошка, — и похлопала ее по фарфоровой щеке.
Дома я устроила истерику. Мама сказала, что учительница, верно, просто пошутила и через день-два вернет мне куклу. А если не вернет, добавил отец, она будет иметь дело с ним, он и тумаками ее, если надо, наградит. Потекли дни и недели. Наступили каникулы, а учительница не только не отдала мне куклу, но унесла ее домой и заперла в горке среди чашек и безделушек. Проходя мимо, я часто заглядывала в окно. Но горка стояла в углу, и разглядеть куклу я не могла, хотя знала точно — она там томится, мне об этом их горничная Лиззи сказала. Я прислонялась лбом к стеклу и звала свою куклу, приговаривая, что все время думаю о ней, что скоро вызволю ее из плена.
Домашние согласились, что поступок учительницы чудовищный, но никто не решался поговорить с ней, призвать к порядку. Секрет в том, что ее боялись. У нее был злой язык, да к тому же они, люди суеверные, считали ее ведьмой и верили, что она захочет — даст детям ум и смекалку, а захочет — отберет. Словно ей ничего не стоило вытащить пинцетом из нас мозги и вымочить их в рассоле. Потому никто ничего не предпринимал, и постепенно я смирилась. Один раз, набравшись храбрости, я спросила учительницу, когда она мне вернет мою куклу, но та обрезала меня, сказала, что я совсем потеряла совесть. С тех пор я больше не задерживалась у ее окна, торопилась перейти на противоположную сторону, больше не заговаривала с Лиззи, страшась, что она сообщит мне что-нибудь печальное.
Как-то раз меня послали к учительнице домой со свиным окороком. Она вместе со своим чудаковатым сыном, спустив чулки, грелась у камина. Их ноги пылали. Она предложила мне зайти и взглянуть на куклу, но я отказалась. В скором времени я должна была уехать учиться в платную школу, я знала — еще немного, и я освобожусь от нее навсегда, забуду ее, забуду куклу, забуду все, что довелось мне пережить, а если и стану о чем-нибудь вспоминать, то без содрогания.
С годами все и вся уступает свои места другим. Тех, кого мы знали прежде, уже нет с нами, но каким-то необъяснимым путем они проявляются в наших новых знакомых, потому что в каждом заключено много других людей, и кажется, будто извлекаешь из одной коробки другую, пока не наткнешься на ту, что хранит суть человека.
Учительница умерла; она долго умирала, рак источил ее, но она сопротивлялась, говорила, что мало пожила. Рассказывали, что она оставила солидный капиталец, вспоминали ее жалостные предсмертные слова, но меня это не трогало. Я не испытывала ни гнева, ни сожаления. Она для меня больше ничего не значила. Я сбежала от них. Спаслась бегством. Я живу в городе. Стала как перекати-поле — похоронила прошлое. Принимаю у себя дома самых разных людей; мои гости разыгрывают представления — танцуют, острят, поют, получается нечто вроде домашнего театра, в котором мы все играем свои роли. Я тоже играю. Моя роль в том, чтобы принимать гостей, ублажать, угощать их, а в душе — остерегаться, держаться на расстоянии. Как и они, я улыбаюсь, кружусь, курю, пью, чтобы меня немного лихорадило и сладостные, мимолетные образы туманили сознание. В общем-то особенно я этим не увлекаюсь. Это получается само собой, естественно — так плесень дышит и живет в темноте. Вот и выходит, что я далека от тех, с кем сейчас, и от тех, с кем была раньше. По ночам я наслаждаюсь своей отъединенностью. А по утрам прикасаюсь к столу, к чашке, тороплюсь убедиться — да, это стол, да, это чашка, и я болтаю с ними; и когда поливаю цветы, болтаю с цветами, думаю, какие же они нежные, дерево и дымок из печной трубы тоже нежные, и, может, и мои друзья в душе нежны, но, как и я, они склонны скрывать это. Никто из нас никогда не рассказывает, откуда он, о том, что давит сердце. Может, мы смущаемся или стыдимся?
Я вернулась. Долг вынудил меня приехать назад: надо было повидаться с оставшимися в живых родственниками, и я сыграла роль, какую мне подобало. Пришлось нанести визит сыну учительницы. Он содержал похоронное бюро и взял на себя хлопоты по организации похорон моей тетки. Я пошла расплатиться с ним, «все уладить», как принято говорить; его жена, дама, помнится, несколько легкомысленная, встретила меня звонким смехом. Она побежала через прихожую, выкликая мужа по имени, попутно бросив мне, что всегда думала, что у меня черные как смоль волосы. Мужа звали Денис. Он поздоровался со мной весьма официально, спросил, какой я хочу заказать венок — в форме сердца, круглый или в форме креста. Я предоставила ему право выбора. В забитой до отказа горке томилась отнятая у меня кукла, и если куклы способны стареть, она очень постарела. Серая, заплесневевшая, платье и плащ обратились в саван; казалось, возьму ее, и она рассыплется.
— Господи, как моя мама любила ее! — сказал сын учительницы, словно хотел убедить меня, что и меня она тоже любила.
Произнеси он это, я бы цыкнула на него. Я стала старше, я теперь понимала, что мою куклу она держала у себя потому, что была испорченной, завистливой, хотела сделать мне больно. Может, это она наворожила — и я живу вдали от отчего дома, и на мою долю выпали испытания, которых ей никогда не суждено было изведать. Он почувствовал мою настороженность и принялся уверять меня, что никогда не разрешает детям играть с куклой, объясняя им, что это — святыня, дорогая сердцу реликвия. Он вытащил бутылку бренди и подмигнул мне, приглашая выпить. Я отказалась.
Дурнота накатила на меня, стало мерзко оттого, что я так долго была привязана к этой кукле, а они так долго терзали меня, оттого, что теперь мне все это безразлично. Мой поспешный уход удивил хозяина. Видно, он допустил какую-то промашку. Он попытался было поцеловать меня. Решил, что в моем кругу это принято. К тому же в поцелуй он вложил сочувствие и соболезнования по случаю кончины тетушки. От его лица тянуло кисловатым запахом полотенца, которым он, должно быть, вытирался перед тем, как выйти ко мне. До чего же бестактным и нелепым был этот поцелуй! Я пожалела Дениса, но остаться не могла, и не могла вспоминать о прошлом, и не могла притворяться женщиной, легко раздающей поцелуи.
Я брела по улице, по которой мысленно бродила ночными и утренними часами, и не могла толком понять, что именно повергло меня в такое уныние. Нет, не смерть, а мучительная мысль о том, что я еще и не начинала жить. Только одно я твердо знала — звезды по-прежнему необыкновенные и удивительные, какими я помнила их, они словно факелы, их великолепие поглотит меня, и я расстанусь с миром, который свыкся с жестокостью и глупостью, с миром, который разучился дарить.
«Завтра… — думала я, — завтра уеду навсегда».