Возвращенный рай

Лакснесс Халлдор

— Когда моя дочка проснется в первое утро в городе Сионе, — наконец сказал он, — над Благословенной горой взойдет солнце, солнце премудрости, солнце Пчелиного улья, Лилии и Чайки прольет свет свой на святых людей, и тогда она поймет своего отца, хотя когда-то, давным-давно, когда он мастерил шкатулку, она не понимала его. Мой сын будет жить в другом крыле дома, но в это утро и он уразумеет, что Эгиль Скаллагримесон и норвежские короли живут здесь, в Испанской Вилке, под видом Верховного руководства и семидесяти священников Мелхиседека и в глазах у них сияет свет справедливости.

Один вопрос он так и не мог решить: какие гардины повесить на ее окно; чтобы присмотреть подходящую ткань, частенько наведывался в неоскверненную

духом торгашества лавку господа бога, с вывески которой взирало божеское око, окруженное иглами, как еж. Он заставлял выкладывать на прилавок и разворачивать рулоны всевозможных материй и никак не мог выбрать. Ну как подобрать рисунок и цвет ткани, которая должна будет отделять его дочку от священной горы? Он даже обратился с этим вопросом к убеленному сединами старейшине, когда дела прихода привели его в столицу: какого цвета нужно купить гардины — белые или цветные. В городе Соленого озера ему охотно предложили все необходимое для меблировки дома, кроме гардин для девичьей комнаты — это было выше их возможностей. Этот старейшина, познавший все тяготы дороги через пустыню на своем собственном опыте, сказал каменщику, что, если он хочет продолжать начатое дело, сейчас его должны волновать вопросы поважнее, чем гардины на окошко для дочери. Во-первых, ему следует присмотреться к тем славным женщинам, что кружатся, как обломки после кораблекрушения в соленом море, которые никак не могут пойти на дно, и заодно решить, не наступило ли время соединиться с одной или двумя сестрами в духовном браке, чтобы и со своей стороны сделать вклад в укрепление этого священного общества и защитить его от иноверцев. «Когда Брайям Янг лежал на смертном одре, над его домом с двадцатью семью окнами реял флаг Соединенных Штатов и полиция стояла на страже в полном вооружении», — сказал этот мудрый старик, как бы желая предупредить возражения.

— Во-вторых, мой дорогой брат, — продолжал он, — тебе надлежит выполнить почетный гражданский долг мормона и отправиться в другие страны приобщать народ к Евангелию.

Стоун П. Стенфорд пришел домой, воодушевленный доверием, которое ему оказали. Но осторожность и тактичность этих напоминаний были так премудры, что только после долгих размышлений он понял, что, по сути дела, его отчитали по первое число. Истинная, достигающая цели взбучка — только та, когда не сразу, а лишь на следующий день догадываешься, что тебя здорово отделали. Вечером он стоял у окна, откуда виднелась Благословенная гора, обнаженная, как человек, не только сбросивший одежду, но и кожу, плоть, нервы и кровь. Быть может, на то была воля господа бога, чтобы между его девочкой, когда она сюда приедет, и этой горой, Благословенной горой, обнаженной горой, этим скелетом горы, не существовало никаких завес.

Никогда еще каменщик не был так далек от мысли жить в доме, который он сам построил, как теперь, когда он раздумывал над словами старца. Стоун П. Стенфорд водрузил недавно купленный обеденный стол посреди комнаты, расставил вокруг него стулья, словно для званого обеда; повесил «гостей» на стены — портреты Джозефа и его брата Хирама и Брайяма Янга, а сам при свете небольшой лампочки занялся полировкой деревянной отделки в доме. Когда ему захотелось спать, он не пошел в супружескую спальню, не лег на большую широкую кровать, а поплелся в сарай за домом, где хранились его плотницкие инструменты и где он всегда спал. Пол в сарае был нз песка пустыни. Кроватью ему служили доски, положенные на козлы: он спал на них, завернувшись в одеяло. В углу проснулся комар и стал жужжать, когда зажегся свет; паук величиной с трясогузку, залезший уже на зиму в паутину, тоже проснулся и полез за комаром; из окошка в крыше тянуло бодрящей прохладой; на небе светили звезды. Он тщательно очистил свои туфли от песка, прежде чем лечь спать.

Был один из обычных вечеров, похожих на все остальные. Не предстояло даже собрания в Женском педагогическом

союзе, и каменщик решил пожевать свой хлеб и ложиться спать. Вдруг пришли из дома епископа и спросили, не пожалует ли он туда, — у них приготовлен вкусный суп.

Он тщательно умылся, как было принято в Лиде, когда отправлялись навещать соседей, пригладил ладонями затылок — у него было такое чувство, что волосы растрепались, как в былые времена, когда они еще росли у него на голове.

Подходя к дому епископа, он увидел, что все окна освещены. Епископ Тьоудрекур вернулся из путешествия. Из дома доносился дразнящий запах капусты и прочих овощей — весь этот букет присущ американскому мясному супу. Тьоудрекур, сняв пиджак, сидел на своем стуле под лампой. Мальчик лет семи и девочка — восьми смотрели на своего отца с восхищением и изумлением. Мальчик надел на голову отцовскую шляпу, эту замечательную шляпу, обернутую в непромокаемую бумагу, без единого пятнышка или вмятины. Девочка трогала пальцем пуговицы на рубашке отца и с восторгом приговаривала: «Ах, какие красивые пуговки у тебя!» А самый маленький сын мадам Колорней, который всего лишь полгода как появился на свет, когда Тьоудрекур уезжал, все время норовил снять с отца очки и наконец добился своего.

Стенфорд едва успел поздороваться с епископом, как мадам Колорней, широко улыбаясь, вывела к нему из кухни цветущую девушку из другого мира, с широко открытыми глазами и вопрошающим взглядом.

— Слава благословенному богу, что у тебя такая редкая дочка, четвертая жена нашего Тьоудрекура. Ну, поцелуй же ее, меня, всех нас… Пожелай нам счастья, — говорила мадам Колорней. — Ну, разве не счастье, что среди нас, старух, появился такой душистый цветок, роза светлая и чистая, с непорочным сердцем, и как раз вовремя — я-то уже не могу рожать. Теперь здесь, в доме епископа, жизнь начинается заново, как в тот год, когда наш Тьоудрекур вытащил меня из канавы с моими сыновьями, которые выросли и ушли на войну. Больше не падет тень на дом епископа, если бы только не проклятая эта полиция (спаси, господи, детей!), которая шныряет здесь вокруг с раннего утра до поздней ночи. Один из них вчера вечером чуть не поймал меня возле колонки с водой, это меня-то, старую, с раздутыми венами, утерявшую, слава богу, всякие желания.

Он поцеловал дочку, как было принято в Лиде, хотя несколько нерешительно. Затем поцеловал своего сына, вынырнувшего из темного угла. Но ни брат, ни сестра ничего не сказали ему при встрече, пока он не спросил у дочери своей, где же мать? Только тогда девушка ответила:

— Мать умерла — тоже.

Потом дочь и сын рассказали отцу, как умерла мать и как похоронили ее в море.

— Нужно благодарить за нее господа бога, — сказал Стоун П. Стенфорд. Он горько усмехнулся и добавил: — Неважно, что я не знаю, что сказать. Самое печальное, что я не знаю, куда мне теперь смотреть.

— А ты посмотри сюда, дорогой Стейнар, и поздоровайся с самим собой, — сказала Мария Йоунсдоухтир из Эмпухьядлюра.

Она сидела и держала на коленях маленького человечка из Лида в шерстяной курточке.

За то короткое время, что маленький Стейнар провел в этом доме, старуха стала его бабушкой, бабушкой, о которой он тосковал с тех пор, как она исчезла, и которую он надеялся встретить, как только приедет «домой»; когда ее опускали в океан, мальчик думал, что она отправилась кратчайшим путем туда, куда все они едут.

— Наклонись-ка, дорогой Стейнар, и поцелуй его, — продолжала старуха Мария. — Это сынок твоей любимой дочери, четвертой сестры нашего Тьоудрекура. Я всегда знала, что к концу жизни бог пошлет мне в эти корявые руки маленького мальчика, как мне предсказывала в молодости одна святая женщина с островов Вестманнаэйяр.

Стоун П. Стенфорд обошел всех присутствующих, расцеловался со всеми и в самых изысканных словах пожелал каждому благополучия. Потом он спросил свою дочку о новостях в Лиде.