Возвратная волна

Прус Болеслав

Адлер очнулся от задумчивости и спокойно возразил:

— Хуже чем роптать, — надо платить!.. Иоганн! — крикнул он вдруг голосом, от которого дрогнул навес крыльца.

Слуга появился в дверях передней.

— Стакан воды!

Вода была подана в мгновение ока; Адлер выпил ее, потребовал еще стакан, выпил и этот, а потом сказал уже без тени гнева:

— Надо телеграфировать Ротшильдам… Сегодня же пошлю депешу, и пусть этот безумец поскорей возвращается домой. Хватит путешествовать!

Теперь Бёме понял, что не только третья часть его речи бесповоротно потеряна, но и что, увы,

хуже того — отец слишком снисходительно относится к проступку своего сына. Как бы то ни было, долг в пятьдесят восемь тысяч рублей — это не только большой убыток, но и злоупотребление отцовским доверием, а следовательно — немалый грех. Кто знает, не пожелал ли бы Адлер, будь у него эти деньги в кармане, основать школу, без которой дети фабричных рабочих дичают и приучаются к праздности.

Исходя из этих соображений, пастор решил выступить не защитником, а обвинителем легкомысленного молодого человека, что сделать ему было нетрудно, так как он знал, каким шалопаем был Фердинанд с малых лет, — и к тому же он нацепил уже на нос очки, без которых ему трудно было что-либо доказать.

Между тем Адлер прислонился к спинке скамейки и, сплетя руки на затылке, запрокинул огромную голову, уставясь в потолок.

Бёме откашлялся, положил руки на колени и, глядя на галстук своего друга, начал:

— Хотя, милый Готлиб, твое христианское смирение перед несчастьем весьма похвально, все же человек для достижения наибольшего совершенства, возможного в сем мире (а оно, ох, как несовершенно перед лицом творца!), должен не только покоряться судьбе, но и быть деятельным. Господь наш Иисус Христос не только обрек себя на смерть, но еще и учил и наставлял. Следовательно, и нам, слугам его, должно не только безропотно переносить страдания, но и направлять заблудших на путь истины…

Адлер оперся рукой о скамью и опустил голову на грудь.

— Фердинанд — твой сын телом, а мой духом — несмотря на свои достоинства и врожденные способности, не выполняет заповеди, предписывающей человеку, изгнанному из рая, трудиться.

— Иоганн! — крикнул Адлер.

Слуга взбежал на крыльцо.

— Машину там пустили слишком быстро! Всегда они без меня так делают. Вели им пустить медленней!

Слуга исчез; пастор невозмутимо продолжал:

— Сын твой не работает и дарованные ему создателем силы — духовные, физические и материальные — растрачивает всуе. Я не раз уже говорил тебе об этом, милый Готлиб, и воспитанием моего Юзефа не противоречу своим принципам.

Адлер угрюмо тряхнул головой.

— А что будет делать твой Юзеф, когда окончит политехникум? — вдруг спросил он.

— Поступит на какую-нибудь фабрику и, может быть, со временем станет директором.

— А когда он станет директором, тогда что?

— Будет дальше работать.

— А зачем он будет работать?

Пастор смутился.

— Затем, — ответил он, — чтобы приносить пользу себе и людям.

— Ну, а мой Фердинанд, как только вернется, сразу же может стать у меня директором. Люди от него уже имели пользу, если он истратил в течение двух лет семьдесят пять тысяч тридцать один рубль. Да и то о своей пользе он, видно, тоже не забыл.

— Но он не работает, — заметил пастор, подняв палец кверху.

— Да!

Зато я работаю и за него и за себя. Я всю свою жизнь работал за пятерых. Так неужели моему единственному сыну нельзя в молодости хоть немного насладиться жизнью?.. Чем он не воспользуется теперь, — добавил он, — тем уже не воспользуется никогда… Я знаю это по собственному опыту! Труд — это проклятие. И это проклятие я принял на себя; а что я действительно его несу, свидетельствует нажитое мною состояние. Если необходимо, чтобы Фердинанд так же мучился, как я, зачем же бог дал мне деньги? Что за радость мальчику, если он из моего миллиона должен сделать десять, а сын его, в свою очередь, будет жить только для того, чтобы к нашим миллионам прибавить еще десять? Бог сотворил как богатых, так и бедных. Богатые наслаждаются жизнью. Мне, видно, уже не придется ею насладиться, потому что у меня нет сил, да я и не умею. Но почему бы моему сыну не пользоваться жизнью?

Слуга вернулся с фабрики. Паровая машина пошла медленней.

— Милый Готлиб, — начал пастор, — хороший христианин…

— Иоганн, — прервал его фабрикант. — Принеси в беседку бутылку рейнского и пряники… Пойдем в сад, Мартин!

Он похлопал Бёме по плечу и зарычал:

— Ха-ха-ха!

Они направились в сад. Им преградила дорогу какая-то бедная женщина и, бросившись Адлеру в ноги, прошептала сквозь слезы:

— Ваша милость! Хоть три рубля на похороны…

Адлер оттолкнул ее и спокойно ответил:

— Иди к шинкарю, там твой глупый муж изо дня в день оставлял деньги.

— Ваша милость!

— Делами занимаются в конторе, а не здесь, — прервал ее Адлер, — туда и ступай.

— Я была уже там, но меня прогнали. — И она снова обхватила его ноги.

— Прочь! — крикнул фабрикант. — Как работать, так вас не заманишь, а на крестины да на похороны умеете клянчить!

— Я после родов лежала, как мне было идти на работу?

— Не рожай детей, если тебе не на что их хоронить.

И он пошел в сад, подталкивая возмущенного этой сценой пастора.

Возле калитки Бёме остановился.

— Знаешь, Готлиб, — сказал он, — я не стану пить.

— А? — удивился Адлер. — Почему?

— Слезы бедняков отравляют вкус вина.

— Не беспокойся! Рюмки чистые, а бутылки хорошо закупорены. Ха-ха-ха!

Пастор покраснел, в гневе отвернулся от него и бросился обратно во двор.

— Стой, сумасшедший! — крикнул Адлер.

Пастор бежал к конюшне.

— Вернись же!.. Эй ты, дура! — позвал Адлер несчастную женщину, плакавшую у ворот. — Вот тебе рубль и убирайся отсюда, пока цела!

Он кинул ей бумажку.

— Мартин! Бёме! Вернись! Вино уже в беседке.

Но пастор уселся в свою бричку и, даже не надев плаща, выехал за ворота.

— Сумасшедший, — пробормотал Адлер.

Впрочем, он не сердился на пастора, который по нескольку раз в год устраивал ему подобные сцены при подобных же обстоятельствах.

«У этих ученых всегда не хватает какого-нибудь винтика в голове, — думал Адлер, глядя на пыль, поднятую бричкой его друга. — Будь я ученым, сейчас у меня тоже не было бы ничего, как у Бёме, а Фердинанд мучился бы в политехникуме. Какое счастье, что он не ученый!»