Возвратная волна
Шрифт:
Подниматься на воздушном шаре, заглядывать в кратер вулкана, танцевать в тысячу пар канкан в самых богатых салонах Парижа, купать женщин в шампанском, выигрывать или проигрывать, ставя на карту сотни рублей, — ведь это было идеалом ею жизни и даже превосходило все его мечты!.. Письма Фердинанда были для него как бы дыханием собственной его молодости и возбуждали в нем не восторг, для которого он был уже слишком стар, — а новое, неведомое ему доселе чувство умиления.
Когда Адлер читал описания этих кутежей, набросанных наспех под свежим впечатлением, в его трезвом
У Адлера было теперь лишь одно желание, одна надежда и вера: продать фабрику, получить миллион рублей наличными и с этой кучей денег отправиться вместе с сыном путешествовать.
— Он будет наслаждаться жизнью, а я буду по целым дням смотреть на него.
Пастору Бёме совсем не нравились его планы, достойные погрязших в разврате старцев Содома или Рима времен Империи.
— Когда вы исчерпаете все наслаждения и все деньги, что вам останется? — спрашивал он Адлера.
— Ну! Такие деньги не скоро исчерпаешь, — отвечал фабрикант.
III
Наступил день возвращения Фердинанда.
Адлер, как всегда, встал в пять часов утра. В восемь он выпил кофе из большой фаянсовой кружки, на которой голубыми буквами было написано:
Mit Gott fur Konig und Vaterland. [1]Потом он сделал обход фабрики, а около одиннадцати выслал на железнодорожную станцию коляску за сыном и бричку за его багажом. Потом он уселся на крыльце перед домом, сохраняя обычное выражение тупости и апатии, хотя с нетерпением поглядывал на часы.
1
С богом за царя и отечество (нем.)
День был жаркий. Аромат резеды и акации смешивался с едким запахом дыма. Неумолчному гулу фабрики вторил двусложный крик цесарок. Небо было чистое, воздух напоен покоем.
Адлер вытирал потное лицо и поминутно менял положение на железной скамейке, которая всякий раз скрежетала, словно от боли. Старый фабрикант не притронулся сегодня в полдень к своему мясному завтраку и не пил пива из большой кружки с цинковой крышкой, хотя делал это изо дня в день уже лет тридцать.
В начале второю во двор въехала коляска, в которой сидел Фердинанд, и пустая бричка.
Фердинанд был голубоглазый блондин высокою роста и крепкого сложения, но несколько худощавый. На голове у него красовалась шотландская шапочка с двумя лентами, а на плечах — легкий плащ-накидка с пелериной.
Увидев его, фабрикант поднялся во весь свой богатырский рост и, раскрыв объятия, зарычал:
— Ха-ха-ха! Ну, как поживаешь, Фердинанд?
Сын выскочил из коляски, взбежал на крыльцо, обнял отца и, расцеловав его в обе щеки, спросил:
— Разве сегодня
Отец поглядел на брюки.
— И как этот сумасшедший всегда все подметит! — сказал он. — Ха-ха-ха! Ну, как поживаешь?.. Иоганн! завтрак…
Он снял с сына плащ и дорожную сумку и подал ему руку, как даме. Входя в переднюю, он еще раз глянул во двор и спросил:
— Что ж это бричка пустая? Почему ты не привез вещей со станции?
— Вещей? — повторил Фердинанд. — Ты, верно, думаешь, что я женился и таскаю с собой сундуки, корзины и коробки… Мои вещи вполне умещаются в ручном саквояже. Две рубашки — цветная для дороги и белая для гостиных, фрачная пара, несессер, галстук и несколько пар перчаток, — вот и все.
Говорил он быстро, громко смеясь. Он несколько раз подряд пожимал руку отца, продолжая болтать:
— А как ты поживаешь?.. Что тут слышно?.. Говорят, что твои дела с ситчиками и бумазеями идут блестяще. Но чего же мы стоим?
Они быстро позавтракали, чокнувшись, как полагается, и перешли в кабинет отца.
— Я заведу тут французские порядки и прежде всего французскую кухню, — сказал Фердинанд, закуривая сигару.
Отец презрительно поморщился.
— Зачем нам это? — спросил он. — Разве у немцев плохая кухня?
— Немцы свиньи!..
— А? — переспросил старик.
— Я говорю, что немцы свиньи, — смеясь, продолжал сын. — Они не умеют ни есть, ни развлекаться…
— Постой! — прервал его отец. — Ну, а ты кто?
— Я? Я — человек, космополит, или гражданин мира.
То, что сын назвал себя космополитом, мало трогало Адлера, но поголовное причисление немцев к разряду столь нечистоплотных животных задело его.
— Я думал, Фердинанд. — сказал он, — что эти семьдесят девять тысяч немецких рублей, которые ты истратил, хоть немножко научили тебя уму-разуму.
Сын бросил сигару в пепельницу и кинулся отцу на шею.
— Ах, папа, ты великолепен! — воскликнул он, целуя отца. — Что за неоценимый образец консерватора! Настоящий средневековый барон!.. Ну-ну, не сердись. Нос кверху, духом не падать!
Он схватил отца за руку, вытащил его на середину комнаты, поставил навытяжку, как солдата, и продолжал:
— С такой грудью…
Он похлопал его по груди.
— С такими икрами!..
Фердинанд ущипнул отца за икру.
— Будь у меня молодая жена, я бы запирал ее от тебя в комнате за решеткой. А у тебя еще хватает смелости придерживаться теорий, от которых за версту несет мертвечиной!.. Черт побери немцев вместе с их кухней! Вот лозунг века и людей поистине сильных.
— Сумасшедший! — прервал его, смягчившись, отец. — Кто же ты такой, если ты не немецкий патриот?
— Я? — с притворной серьезностью ответил Фердинанд. — С поляками — я польский промышленник; с немцами — польский шляхтич Адлер фон Адлерсдорф; с французами — республиканец и демократ.
Такова была встреча сына с отцом, и таковы были духовные ценности, приобретенные за границей за семьдесят девять тысяч рублей. Молодой человек только и выучился во всем находить то, что делало жизнь приятной.