Впервые замужем
Шрифт:
– С легким паром вас, Ефим Емельянович, - сказала я.
– Вот именно, спасибо, - сказал он и, отставив костыль, сел за стол, придвинул к себе табуретку, на которую хотел, чтобы села я рядом с ним. Ну, давайте, Тонечка, выпьем за наше знакомство, - очень аккуратно разлил водку.
Водка была, наверно, не из самых лучших. Меня аж всю передернуло, когда я подняла стаканчик, чтобы пригубить хотя бы из вежливости.
– Что это?
– удивился он.
– Не пьете? Не нравится разве?
– Я вообще не пью.
– О, - сказал он. И как будто обрадовался.
– Вот это хорошо.
Мне этот разговор не понравился. Я подумала: "Ноги нет - это еще ничего. А уха нет - тоже можно обойтись. Но со старообрядцем жить скука".
Правда, ухо он, причесавшись, как-то ловко прикрыл волосами. Если не приглядываться, так и не сразу заметишь, что ухо сверху разорвано.
А вот разговор мне до крайности не понравился. Я женщина, чего скрывать, уже не очень молодая. Рассчитывать на то, что меня кто-то еще может полюбить, я не могу. Но все-таки я человек на деле. Свой надежный кусок хлеба, как говорит отец Виктора, у меня всегда и навсегда в руках.
И в конце концов, если завтра я приду к заведующему и поставлю вопрос ребром, что мне жить негде, меня как старую работницу уж койкой-то за загородкой хотя бы временно всегда обеспечат.
Не должна я нуждаться, чтобы какой-то еще неизвестный мне старообрядец обучал меня на тему - курить женщине или не курить, пить водку или воздерживаться.
Ах, дура я, дура, польстилась на что, на жалкий домик какой-то на свалке. Бросила внуков и помчалась куда-то, будто меня дьявол поманил. Хороша бабушка-кукушка. Ну, что с того, что меня зять не переносит. Можно ведь и зятя в любое время окоротить. И дочку поставить на место, если крайний случай.
Я опять надела свитерок, - к вечеру, тем более, стало свежо - и собралась было уходить. Но он сказал с приятной своей улыбкой:
– Что это вдруг? Ни о чем еще не договорились, и вы уже хвост елкой... Ведь мы же были не один день в переписке. И сейчас вот так, на ночь глядя, поедете? Да и вон дождь собирается. А я вас даже проводить в этот момент не могу... Или вас, может быть, расстроили мои показатели? Разве я вам не писал, что я об одной ноге?
– Об этом вы, конечно, не писали. Но это и не имеет большого значения.
– Но что же, в таком случае, имеет?
– Душа, - сказала я.
Даже сейчас не могу понять, почему я тогда так дерзко сказала.
– А что же, вы считаете, что у меня души нет?
Тут я растерялась. Действительно, как на это ответить? И для чего я завела этот ненужный разговор.
– Видите ли, - сказала я.
И больше ничего не успела сказать.
Ударил гром, - да такой страшный, раскатистый, что, казалось, задрожал домик. И засверкала, рассекая небо, молния.
– Ах, хорошо, - схватил костыль Ефим Емельянович, когда застучал, загремел дождь по крыльцу, по железной крыше, по стеклам окон.
– Ах, благодать какая. Давно его ждали. Ведь сухость вокруг невозможная.
– И как заплясал с костылем.
– Ну, теперь вы, Тонечка, у меня в плену.
Тут я сильно удивилась и даже испугалась, как он вскочил на очень высокую табуретку, стоявшую у стены. И, стоя на одной ноге, не опираясь на костыль, стал вынимать из антресолей раскладушку. Ну, думаю, грохнется сейчас - и конец ему. А что я буду тогда с ним делать? Ведь может разбиться насмерть.
– Да зачем?
– говорю, уже догадавшись, что он хлопочет для меня.
– Я все равно уйду.
– Нет, попалась, птичка, стой. Не уйдешь из сети. Не расстанемся с тобой ни за что на свете.
Вот так стоит он на одной ноге на табуретке с раскладушкой в руках, прислонив ее слегка к стене и почти что поет:
– Нет, не пустим, птичка, нет. Оставайся с нами. Мы дадим тебе конфет, чаю с сухарями.
Пришлось мне переночевать. Он улегся на раскладушке, а меня устроил на кровати в другой комнате, объяснив, что после выпивки он ночью иногда всхрапывает. А это, говорил, для первого знакомства может создать нежелательное впечатление.
И все это говорил с улыбкой.
А дождик стучал, гремел, хлюпал.
– Это он для нашего огорода старается, вон как хорошо поливает, радовался Ефим Емельянович, глядя в окно на дождик.
– У меня как раз сейчас с водопроводом затруднение. Все не могу наладить трубу. Главное некогда. И ведь всю жизнь будет некогда. И может, это хорошо...
Утром он проснулся раньше меня, сварил картошку, опять нарезал сала, поставил большую тарелку то ли творогу, то ли сыра, вскипятил чайник, заварил чай. И в домике запахло крепким душистым чаем.
– Это особый чаек - семейный, с разными целительными травами. Я их сам собираю. А вас, Тонечка, вечером вчера разговор мой, я заметил, утомил, расстроил. Вы подумали, что у меня не только ноги нет, но, вот именно, и душа отсутствует. Ведь так, верно, вы подумали?
– будто ввинчивал он в меня свой взгляд.
– А душа у меня как раз имеется. А если б не было ее, мне давно бы надобно было убраться - помереть. Ведь человек помирает отнюдь не тогда, когда отказывает сердце, а когда затухает душа. Другой раз ноги еще идут, а человек уже почти что помер, потому что потухла в нем душа и прекратилось желание.
Тут я насмелилась его спросить насчет надписи, наколотой у него на груди:
– В каком смысле это надо понимать - "не жди удачи"?
– Ох, какая вы глазастая, Тонечка, - засмеялся он. И тотчас же стал вроде печальный.
– Это в моих молодых годах в тюрьме накололи...
И замолчал. И мне стало как-то неловко. Но все-таки не без робости я спросила:
– Неужели вы и в тюрьме побывали, Ефим Емельянович?
– А где ж я только не был, спросите меня, Тонечка, - вдруг опять отчего-то засмеялся он.
– Я и в цирке толкался. И на флоте служил. И в тюрьме два раза отбыл. Что ж тут хитрого? Правда, потом признали, что ошибочно я приглашен был два раза в тюремные замки... А на эту проклятую войну меня по слабости здоровья из буровых мастеров только в пехоту взяли. На флот я уже не годился, хотя все еще был о двух ногах...