Враг невидим
Шрифт:
Ждать пришлось не дольше пяти минут, потом он появился. Не пришёл — именно появился, соткался из белого, искристого тумана, повисшего над чёрной гладью пруда.
…В Такхемете водились каркаданны — близкие родичи настоящих единорогов. В них не было ровным счётом ничего романтического: крупное, рыжеватое копытное животное с кривым рогом во лбу и неуживчивым нравом. Скотина и скотина, одна из многих, служащих человеку. Судя по останкам костей, найденных на раскопках в песках и выставленных в Ганизском музее, в древние времена эти звери был так огромны и сильны, что легко могли поднять на рог слона. Современные же выродились, измельчали до размеров буйвола и были одомашнены арабами примерно в эпоху халифа Аладдина. Их и использовать стали, как
6
Каркадан по природе свиреп, но моментально успокаивается, заслышав голос птицы витютня.
Единорог был мощным и изящным одновременно, его шерсть искрилась как иней, грива и хвост ниспадали почти до земли красивыми волнами, витой рог казался вырезанным из янтаря или сердолика, тревожно подрагивали аккуратные уши, нервно переступали не по-лошадиному раздвоенные антрацитовые копыта, фиалковый глаз косил озорно и зло.
Веттели сидел, затаившись, вздохнуть не смел из страха спугнуть чуткое животное. А бояться надо было другого: застигнутые врасплох единороги бывают очень свирепы и опасны. И ещё у них очень острый нюх, особенно на порох. Неважно, сколько времени прошло — день, месяц, год — порох они учуют. Конечно, маленькая лесная фея из гринторпской глуши не могла предупредить об этом своего спутника. Откуда ей было знать, что такое порох?
…Единорог шёл, низко пригнув голову к земле. По-бычьи раздувались ноздри, из них шёл пар. Глаза налились алым. Рог был нацелен на врага.
Веттели умел оценивать опасность и находить возможные способы её избежать. Он ясно видел: теперь такой возможности нет. От заросшей орешником лощинки до ближайшего дуба было пять шагов — не добежишь.
— Гвиневра! Можешь меня уменьшить до своего роста?
— Ай! Не успею, не успею! Он уже идёт!
Он шёл, наступал неотвратимо, как сама смерть. «Наверное, это и есть расплата за грехи войны, — спокойно, отстранённо думал Веттели, не отводя взгляда от янтарного рога. — Торжество справедливости, так и должно быть. Спасибо добрым богам, что напоследок подарили мне месяц чудесной жизни… Ах, как же символично — быть убитым единорогом в туманном осеннем лесу… Жаль только, если Эмили огорчится».
Справедливость не восторжествовала, Эмили огорчаться не пришлось.
Всего шаг отделял зачарованного зверя от его жертвы, Веттели уже чувствовал его горячее дыхание. Единорог чуть приподнял голову, прицеливаясь для удара… и вдруг отпрянул в ужасе, будто ужаленный змеёй. С жалобным ржанием поднялся на дыбы, развернулся, едва не задев Веттели белым боком, и галопом помчался прочь, рассыпаясь на искры, растворяясь в тумане на скаку.
Веттели долго смотрел ему вслед. Облегчения не было — лишь недоумение. Он чувствовал себя едва ли не обманутым.
— Ты видел, видел?! — фея возбуждённо запрыгала у него на плече. — Убежал! Он тебя испугался! Испугался! Знаешь, почему? Потому что ты не человек! Ты — кто-то злой и опасный, я тогда сразу поняла!
Вот тут Веттели, наконец, почувствовал, как душу холодной липкой паутиной опутывает страх. Наверное, он заметно изменился в лице, потому что фея сочла нужным его утешить. Встала на
— Ну что ты, не расстраивайся, милый! Я же всё равно тебя люблю, какой уж есть.
С нового года работы у Веттели заметно прибавилось.
Профессор Инджерсолл, наглядно убедившись в героическом прошлом своего нового сотрудника, решил, что его бесценный воинский опыт даром пропадать не должен. Пора его уже, наконец, передавать подрастающему поколению, как было запланировано в начале. И в ноябрьском расписании Веттели не без грусти обнаружил, что к естествознанию прибавились часы военного дела на двух старших курсах.
Морочить себе голову он пока не стал: собирался начать со строевой — с неё и начал. Казалось бы, что может быть проще? Оказалось, имеется своя специфика. Солдаты никогда не задают вопроса «зачем это нужно?». Про себя, конечно, думают, но вслух сказать не осмеливаются, делают, что велено и помалкивают. А школьники — те задают. И им надо отвечать, по возможности умно и без грубостей. За прошедший месяц окружающие привыкли воспринимать лорда Анстетта как воспитанного и интеллектуального молодого человека с прекрасными манерами, не хотелось этот образ разрушать. Но как быть, если с привычной для капитана Веттели армейской реальностью он вязался плоховато?
Если кто-то из солдат всё же решился бы задать ему такой вопрос, он ответил бы прямо: строевая муштра нужна затем, чтобы у вас не было времени пить и шляться по бабам, чтобы вы научились знать своё место, чтобы отвыкли думать, а привыкли исполнять приказы, и когда придёт пора подыхать, делали это так же чётко и слажено, как поворот кругом или перестроение в шеренги. Так он бы им сказал, и это в значительной мере было бы правдой. Но для учеников подобный ответ не годился, пришлось выразиться иначе: строевая подготовка повышает воинскую дисциплину и слаженность действий солдат, учит без лишних раздумий выполнять команды.
— А почему, когда выполняешь команды, не надо раздумывать, сэр? — наивно моргая, полюбопытствовал Ангус Фаунтлери — маленькое, хилое существо, столь же чуждое всего военного, как фея Гвиневра или авокадо мистера Харриса.
— Потому что пока вы будете раздумывать, мистер Фаунтлери, вас уже успеют убить.
Утверждение было спорным и напрямую зависело от личности того, кто команды отдаёт. Но на учеников оно произвело должное впечатление, они притихли, поэтому и Веттели углубляться в тему не стал, решив, что с годами сами всё поймут, а пока пусть себе маршируют строем. Без лишних раздумий.
…Нет, не нравилось ему вести военное дело, не нравилось до отвращения. Раздражала необходимость напяливать старую форму, раздражали ученики, не попадающие в ногу и не умеющие запомнить порядок перестроений, раздражал даже собственный голос, привычно отдающий короткие строевые команды. Зарядили осенние дожди, маршировки пришлось отменить, перешли к теории, но веселее не стало. Поневоле приходилось думать о том, о чём хотелось забыть навсегда. Чуть не каждое слово, даже самое, на первый взгляд, нейтральное, тянуло за собой целую цепь тягостных воспоминаний. «Интендантом именуется должностное лицо, заведующее снабжением войск…»
Воняет кровью, воняет гарью, воняет оружейным порохом — будто где-то рядом разбилась корзина тухлых яиц, такой уж у пороха запах. Ночь выдалось прохладной, но утреннее солнце уже припекает, и через несколько часов к этому месту будет вообще невозможно подойти. Живых в лагере нет — только мёртвые. Узнать никого нельзя, ночью здесь столовались гули. Лица обглоданы до кости — песчаным гулям нравятся языки и глаза. Личных знаков ни на одном. Да что там знаки — даже мундиров нет. В лагере уже побывали местные, подчистую вымели всё, что показалось мало-мальски ценным, поэтому и трупы полуголые… Да, Такхемет — это вам не благородная Махаджанапади, здесь другие нравы…