Врангель
Шрифт:
Командующий Черноморским флотом вице-адмирал М. А. Кедров распределил тоннаж судов по портам. Врангель приказал разработать порядок погрузки тыловых военных и гражданских учреждений, больных, раненых, ценного имущества, запасов продовольствия и воды.
Утверждение историка Какурина, что не удалось эвакуировать военные запасы, в частности артиллерию, справедливо лишь отчасти: их в значительной мере и не собирались эвакуировать за невозможностью использовать в эмиграции (нельзя же было всерьез рассчитывать на продажу французам их же снарядов). По сравнению с организацией новороссийской эвакуации Врангель достиг выдающихся результатов — посадка на корабли осуществлялась в полном порядке.
Думается, что красные командиры не случайно предоставили Врангелю своеобразный «золотой мост» для эвакуации из Крыма. Они не хотели больше губить своих людей, которых и так полегло несчетно в последних боях в Северной Таврии и при штурме перешейков. Раз врангелевцы бегут к портам — значит, сами оставляют Крым и войне конец. Так зачем же зря губить людей? 1-я Конная армия, например, была так ослаблена потерями, понесенными во время прорыва врангелевцев в Крым, что в штурме Перекопа участия не принимала и была способна лишь на преследование, да и то довольно вялое, отходившего противника. Несомненно, успеху эвакуации способствовало то обстоятельство, что после прорыва юшуньских укреплений командующие советских армий, ворвавшихся в Крым, дали 12 октября своим войскам день на отдых. Это позволило врангелевцам оторваться от противника и проводить крымскую эвакуацию, в отличие от новороссийской, не под огнем красных. Памятные нам по фильму «Бег» эпизоды, когда последние врангелевцы грузятся на суда, отстреливаясь от наседающих красных, — плод творческого воображения режиссеров Александра Алова и Владимира Наумова. Возможно, они вдохновлялись в том числе и поэмой Владимира Маяковского «Хорошо!», где описана паническая эвакуация из Севастополя под обстрелом советской артиллерии:
На рейде транспорты и транспорточки, драки, крики, ругня, мотня, — бегут добровольцы, задрав порточки, — чистая публика и солдатня. У кого — канарейка, у кого — роялина, кто со шкафом, кто с утюгом. Кадеты — на что уж люди лояльные — толкались локтями, крыли матюгом. Забыли приличия, бросили моду, кто — без юбки, а кто — без носков. Бьет мужчина даму в морду, солдат полковника сбивает с мостков. Наши наседали, крыли по трапам, кашей грузился последний эшелон…Ничего подобного в Севастополе не было. Маяковскому нужна была картина именно панического бегства последних белых полков из Крыма, и он воспользовался описаниями предыдущей, действительно провальной эвакуации деникинских Вооруженных сил Юга России из Новороссийска в марте 1920-го, просто заменив Новороссийск на Севастополь.
Эпизод же с солдатом, сбивающим полковника с мостков пристани, мы находим в мемуарах бывшего офицера-дроздовца Георгия Давыдовича Венуса «Война и люди», изданных в Берлине в 1925 году, как раз в главе о новороссийской эвакуации: «На берегу, охраняя пристань, стояли юнкера Донского военного училища. За ними чернела толпа… И вдруг среди молодых, сильных голосов запрыгал старчески-дребезжащий: „Прикладом?.. Прикладом, молокосос? Меня?.. Полковника?“». Аналогичный рассказ есть и в мемуарах И. М. Калинина «Русская Вандея», опубликованных Госиздатом в 1926 году:
«Как только красные обошли Крымскую, как всякие „крестоносцы“, „формирователи“, генералы-от-спекуляции, штаб- и обер-хулиганы, попы, грабители, дамы-патронессы, дамы-проститутки хлынули на приготовленные для них пароходы, таща за собой горы благоприобретенного под знаменами Деникина имущества. Когда бешеный поток беглецов докатился до Новороссийска, город уже опустел…
Утра 13 марта в жизнь не забыть. Десятки тысяч народу, конных и пеших, запрудили портовую набережную, атакуя пристани, возле которых грузились остатки великой и неделимой. Но донцы везде видели перед собой добровольческие пулеметы или штыки шотландских стрелков.
А из гор выплывали всё новые и новые тысячи. Люди стремительно соскакивали с подвод, бросали всё свое добро и поодиночке устремлялись к пристаням.
Тщетно!
В безумном ужасе иные бросались в воду. Упрямых сбрасывали с пристаней. Корниловцы утопили донского полковника:
— Самостийник, сволочь! Залез к гвардии.
Всевеликое, при грохоте английских пушек, пугавших зеленых, металось из стороны в сторону».
Как видим, и здесь речь идет о мартовской эвакуации.
В Севастополь 28 октября на крейсере «Валдек-Руссо» прибыл командующий французской Средиземноморской эскадрой адмирал Дюмениль. Французский комиссар де Мартель выразил согласие принять всех эвакуированных из Крыма под покровительство Франции. Для покрытия расходов на содержание армии и беженцев французское правительство собиралось взять в залог российские суда.
Атмосферу последних дней белого Крыма хорошо передают дневниковые записи H. H. Чебышева. Вечером 20 октября он был вызван в отдел печати к Вернадскому, который известил об отходе белой армии за Перекоп и сообщил, что «надо подготовить общественное мнение». Чебышев отметил, что паники при эвакуации не было, хотя определенная неразбериха и наблюдалась:
«…Утром 29 октября сидел в редакции. Новое помещение послужило для единственной „редакционной“ работы: для „редактирования“ списков подлежащих „вывозу“ сотрудников газеты. Львов принес общий „пропуск“ на всех от генерала Скалона. Пароход „Рион“. Обедал у Герсевановой на Никольской. Бритый длинноносый инженер заявил, что эвакуация отменена. Кто-то с упоением передавал текст телеграммы, присланной откуда-то Слащевым: „Красную сволочь гоню, тыловой сволочи приказываю разгружаться“. Говорили о повороте счастья, о наших успехах. Всё было типично глупо. После Седана громадная тысячная толпа в Париже на стенах биржи читала телеграмму „собственными глазами“ о грандиозной французской победе.
Зашел домой на Нахимовский проспект, где нашел чью-то записку. В записке значилось, что я должен явиться на английский миноносец „Сераф“ или „Серапне“ — трудно было разобрать название. Указано было, что явиться должен я не позже 6 часов вечера.
Шел шестой час вечера. Название миноносца было неразборчиво. Где его тут искать в сумерках по бухтам? Записка у меня валялась с утра.
У Левитского в квартире был целый товарный склад: это были вещи, свезенные сотрудниками. Для крымской эвакуации характерно спокойствие, отсутствие малейших признаков паники. Все были убеждены, что Врангель вывезет.
Мы угрюмо молчали. Львов крутил папиросы и покуривал. Потом Львову и мне дали знать, что нас вызывает генерал Скалой. В приемной Скалона была толпа народа. Оказалось, что Скалой Львова и меня совсем не вызывал. Нам, впрочем, тут же пояснили, что „наверное, вызывал“, но только теперь говорить с нами раздумал. Мы с Львовым пошли в управление внутренних дел — неизвестно зачем. Львов куда-то исчез, и я один пустился в обратный путь к Левитским. Наступила ночь, но теплело и ветер стихал.
По дороге совершенно случайно зашел во дворец узнать о положении на фронте. Кривошеий пил чай. Я с ним посидел. Он мне сказал, что сейчас уезжает — ему оставлено место на „Сераписе“. Это был мой миноносец! Значит, он еще не ушел? Кривошеий должен был отправиться на „Серапис“ на паровом катере. Я ему сообщил о найденной мною у себя загадочной записке, где мне предлагалось явиться на „Серапис“. Кривошеий предложил отвезти меня с собой на паровом катере. Я колебался.