Врангель
Шрифт:
Оперативная обстановка не внушала оптимизма, но, как 26 сентября Чебышев заметил о Врангеле, «о дурных вестях он не любит говорить».
В последний день своего пребывания на фронте, 1 октября, Николай Николаевич записал в дневнике: «Утром после чая вышел на соседние пути, где нагружали вагоны пленными. Толпа сплошь золоторотцев, кутавшихся в лохмотья, из которых выступало голое тело. Все зеленая молодежь. Изредка попадаются постарше. Такие уже раз побывали в плену, вернулись обратно к красным, опять попали в плен к белым… Такой бывалый пленный смотрит „путешественником“, лучше одет, имеет чайник, вообще, видно, приспособился.
Среди зрителей бородач с мешком. Он спрашивает:
— Здорово дрались?
— Кабы здорово дрались — там бы
Присутствующий при разговоре железнодорожный служащий делает ироническое замечание:
— Так же дрались, как вы здесь спекулируете.
Начинается перебранка. Бородач развязывает мешок, чтобы показать содержимое. Проходит пленный, который тащит на спине больного товарища».
В этот день, 1 (14) октября, шесть с половиной тысяч врангелевцев при поддержке десяти танков и четырнадцати броневиков в последний раз неудачно атаковали каховский плацдарм. А накануне в бою на правом берегу Днепра погиб генерал Н. Г. Бабиев, по мнению Чебышева, один из лучших кавалерийских генералов: «Он был несчетное число раз ранен, лишился руки. Смерть его вызвала заминку на правом берегу. Он был холост. За ним в тачанке следовали в походе его престарелые родители. Отец — старик-генерал…»
Падению боевого духа врангелевских войск способствовали гибель H. Г. Бабиева и тяжелое ранение заменившего его другого популярного генерала В. Г. Науменко, выбывшего из строя до конца боев в Крыму.
Впоследствии Чебышев так прокомментировал сложившуюся к тому времени в Крыму ситуацию:
«Вернулся я в Севастополь печальный. В момент отхода поезда ночью из Мелитополя Врангель получил новое неприятное известие. Позже, в Севастополе, я узнал, что это было донесение о налете прорвавшейся конницы красных на Большой Токмак. По-видимому, и нашему поезду угрожало в ту ночь быть захваченным большевиками.
Когда я уезжал в Мелитополь, у нас в газете были уже сведения о мире поляков с большевиками. Чуть ли не я первый сообщил об этом Врангелю в поезде. Было совершенно очевидно, что красные навалятся теперь на Крым, удержать который представлялось немыслимым.
Врангель свои задания выполнил. Теперь наступило время уходить. Он отлично это понимал. Но для успеха исхода положение вынужден был скрывать».
Главнокомандующий, по крайней мере внешне, продолжал сохранять спокойствие. Он даже принял участие в экономическом совещании, проведение которого было запланировано еще в период успехов белой армии. Чебышев вспоминал: «5 октября финансово-экономическое совещание закончило свою работу. Во дворце был раут с речами, из которых мне особенно врезалось в память обращение к Врангелю В. П. Рябушинского. Я приглядывался к Врангелю. Но он владел собой. Надо было и эту чашу выпить до дна…»
Общее настроение овладело и Чебышевым:
«Меня звал В. В. Мусин-Пушкин в Константинополь, так как уже ранее было условлено, что я перееду корреспондентом и представителем „Великой России“ на Босфор. Я ответил, что остаюсь на неопределенное время, хотя для самого было ясно, что останусь я здесь недолго. Нет ничего унылее обреченных на сдачу позиций.
Дул норд-ост. Стояла жестокая стужа. Я щеголял в летнем пальто, потому что теплое осталось в Константинополе.
Море стало зеленее, падала крупа. По всему фронту началось наступление красных, стянувших со всех концов страны верные войска, преимущественно с польского фронта. И в то же время искорки надежды. Произойдет чудо. По иностранным газетам, в совдепии всюду военные бунты».
Врангелевцам оставалось уповать на успех антоновского восстания на Тамбовщине и других крестьянских выступлений. Хотя, как показал опыт взаимоотношений с Махно, крестьяне-повстанцы и их атаманы белым симпатизировали ничуть не больше, чем красным.
После советско-польского перемирия белый Крым был обречен. Теперь против него сосредоточивались все боеспособные силы Красной армии. Казалось, очевидным было единственно верное стратегическое решение: как можно быстрее отвести войска из Северной Таврии в Крым и немедленно начать эвакуацию. С того дня, когда Врангелю стало известно о предстоящем перемирии, до начала решающего советского наступления в Северной Таврии прошло две недели. За это время можно было спокойно отвести армию в Крым и эвакуировать тылы, а затем, удерживая перешейки еще в течение пары недель, завершить эвакуацию, вывезя из Крыма не только основную часть армии, но и всех гражданских беженцев, которые хотели покинуть Россию. Примерно такой вариант действий предлагал А. П. Кутепов. По словам М. Критского, «уже за границей генерал Кутепов высказал такой свой взгляд на причины падения Крыма с чисто военной точки зрения. Кутепов говорил:
— Кубанская операция была несвоевременна. Она оттянула у нас пять тысяч штыков в тот самый момент, когда большевики повели наступление по всему нашему фронту. Пяти тысяч для десанта было мало, но их было бы достаточно, чтобы противник не овладел Каховкой.
— Неудачным я считаю разделение Русской армии на две армии перед самой Заднепровской операцией. Непосредственное руководство войсками при этой операции должно было бы находиться в одних руках. У нас в Крыму было, по существу, штыков и сабель всего на один корпус военного времени, а им командовали главнокомандующий, два командующих и четыре командира корпуса.
— После Заднепровской операции, когда окончательно выяснилась полная невозможность овладеть Каховским плацдармом красных, в то же время было получено известие о начавшихся мирных переговорах поляков с большевиками, я предлагал генералу Врангелю начать отводить армию из Северной Таврии за Перекоп. Отход был бы без давления на фронте, войска шли бы спокойно, с музыкой. За время отхода можно было бы из Таврии вывезти в Крым все наши хлебные запасы. Дух в войсках не был бы потерян. На Перекопе войска сами укрепили бы свои позиции, и мы смело могли бы отсидеться в Крыму всю зиму. Как потом обернулось бы дело, трудно сказать, но в тот год в России разразился страшный голод, в Тамбовской губернии поднял восстание Антонов, в Кронштадте загремели выстрелы матросов.
— Врангель не согласился с моим планом, так как считал, что очищение нами Северной Таврии могло бы неблагоприятно повлиять на наши переговоры с Францией…»
Критику нельзя не признать справедливой. Какое значение могла бы иметь даже значительная французская помощь, если не было шансов удержать Крым? Да и насчет разбухания тылов Кутепов был прав. Ведь на фронте был лишь каждый седьмой военнослужащий Русской армии.
Однако даже в то время Врангель, похоже, не считал дело окончательно проигранным. Он еще надеялся продолжить борьбу в союзе с армией Петлюры и 3-й армией Пермыкина в Польше. Еще 6 (19) октября барон писал Слащеву: «Дела наши на фронте идут хорошо, и я не знаю, отчего Вы ими обеспокоены. В связи с заключением Польшей перемирия следует ожидать вскоре усиления против нас врага и при этих условиях растягивать фронт нельзя — надо бить противника, не давая ему сосредоточиться, пользуясь для обеспечения наших флангов естественными рубежами».
Можно предположить, что Петр Николаевич серьезно недооценивал потенциал Красной армии и переоценивал силы своих союзников. Украинская народная армия обладала довольно низкой боеспособностью и полностью зависела от поляков в плане снабжения. Когда Пилсудский заключал союз с Петлюрой, он вынудил его передать Польше Восточную Галицию и Волынь, где как раз и находились важные очаги украинского национального движения. Первоначально Петлюре было запрещено проводить мобилизацию в уездах, пограничных с Польшей, так как поляки опасались, что это спровоцирует там украинское восстание. Все эти обстоятельства не могли не сказаться негативным образом на моральном духе петлюровских войск. Немногочисленная армия Пермыкина также состояла из наименее боеспособных элементов интернированных в Польше белых войск, так как все наиболее активные бойцы, желавшие продолжать борьбу, уже переправились в Крым вместе с Н. Э. Бредовым.