Врата Абаддона
Шрифт:
— Но я просто пришел сюда…
— Тебе помогли. Я заглушил охрану, чтобы тебя пропустили так далеко.
— Так это и десантников ты впустил?
— Брось! Что отперто, то отперто.
Чем ближе подходил Холден к восьмиугольной конструкции, тем труднее становилось идти. Дело было не только в страхе, хотя ужас забил ему глотку и тек ручьями пота по спине. Требовалось физическое усилие, как для преодоления магнитного поля.
Углы конструкции были выщерблены, на боках просматривался волосяной узор — знаки или нити грибницы, а возможно, то и другое. Холден протянул руку, и у него заныли зубы.
— И что будет? — спросил он.
— Ты хорошо разбираешься в квантовых механизмах?
— А ты? — ответил вопросом Холден.
— Оказалось, порядочно, — криво усмехнулся Миллер. — Ну, давай же.
— Я не загорюсь, не взорвусь, а?
Миллер ладонью, по-астерски, «пожал плечами».
— Не думаю. Я не в курсе всех охранных устройств, но полагаю, что нет.
— Так, — протянул Холден. — Но может быть?
— Угу.
— Понял. — Вздохнув, Холден протянул руку к грани машины и снова остановился. — Ты, собственно, не ответил на вопрос.
— Тянешь время, — заметил Миллер. — Какой вопрос?
— Почему никто, кроме меня, тебя не видит. Хотя настоящий вопрос: «Почему вижу я?» То есть предположим, вы влезли ко мне в мозги, потрудились на совесть, а если мне приходится взаимодействовать с другими людьми, работа становится слишком сложной и все такое. Но почему именно ко мне? Почему не к Наоми или не, скажем, к генеральному секретарю?
Миллер кивнул, показывая, что понял вопрос. Нахмурился, вздохнул.
— Миллеру ты вроде как нравился. Он считал тебя приличным парнем.
— И всё?
— А тебе этого мало?
Холден прижал ладонь к ближайшей грани. И не взорвался. Сквозь перчатку скафандра передалось легкое электрическое покалывание, потом все исчезло. Он плавал в пустоте. Попытался заорать — не вышло.
— Прости, — сказал у него в голове голос, похожий на голос Миллера. — Не собирался тебя сюда затаскивать. Попробуй расслабиться, а?
Холден хотел кивнуть — и тоже не сумел. У него не было головы.
Ощущение тела изменилось, сместилось, невообразимо разрослось. Огромность ошеломляла. Он чувствовал в себе звезды, огромные просторы космоса. Он мог переключить внимание на незнакомое солнце с чужими планетами так же легко, как ощутить свои пальцы или затылок. Каждый свет имел свой вкус, свой запах. Ему хотелось закрыть глаза, отгородиться от потока ощущений, но он не мог, не было у него такого простого устройства — глаз. Он стал неизмеримо велик, богат, странен. Тысячи, миллионы, миллиарды голосов сливались в хоре, и он ощущал себя их песней. Сердцевиной его было место, где сходились все нити его существа. Станцию он воспринимал теперь не видом, а глубоким биением сердца. Средоточием энергии миллионов солнц. Это была ступица колеса миров, чудо познания и власти, дарившее ему пристанище. Это был его Вавилон.
И звезда погасла.
В этом не было ничего особенного. Не было красоты. Несколько из многих квадриллионов голосов замолкли, но он не уловил перемены в звучании уменьшившегося хора. И все же по нему прошла рябь. Цвета его сознания смешались и потемнели. Тревога, любопытство, забота. И даже восторг. Впервые за тысячелетие случилось что-то новое.
Мигнула и погасла еще одна звезда. Смолкло еще несколько голосов хора. На этот раз что-то изменилось — медленно и в то же время мгновенно. Он ощутил в себе великий спор. Ощутил как болезнь, как лихорадку. Так долго он был неподвластен никакой угрозе, что рефлексы самосохранения ослабли, атрофировались. Холден ощутил страх и понял, что это его страх — страх человека, запертого в машине, — потому что его громадное «я», как было видно, не помнило страха. Безмерный парламент бушевал, сливая и развивая мысли и мнения, аналитику и поэзию. Это казалось прекрасным, как радуга на нефтяной пленке, — и одновременно ужасало.
Погасли три солнца, и Холден наконец ощутил, что уменьшается в размерах. Ущерб был крошечным, почти незаметным. Белая точка на ладони — незаживающий ожог. Первый симптом чумы, которую его огромное «я» уже не могло не замечать.
От своей сердцевины, от Станции, он потянулся вовне, к потерянным для него солнцам, проник к ним сквозь огненные порталы. Павшие звезды стали теперь простой материей, пустой и мертвой, бессмысленной. Он наполнил их системы яростью жара и излучения, сдернул электроны с каждого атома. Взрыв. Их окончательная гибель отозвалась эхом, и Холден ощутил горестный покой. Раковая опухоль нанесла удар и выгорела. Пропали разумы, их уже не воскресишь. Изгнанная смертность вернулась, но ее выжгли огнем.
Погасла сотня звезд.
Песня перешла в вопль. Холден ощутил корчи своего тела, словно в нем бился и погибал запертый в ловушку пчелиный рой. Ошеломленная выгоранием сотен солнц Станция бросала сквозь порталы огненные удары по наступающей тьме, но тень все росла, и в ней гасли звезды, смолкали голоса. Смерть неслась в пустоте быстрее света, и ее было не остановить.
Решение, словно зародыш кристалла, придавало форму окружавшему его хаосу, становилось плотным, жестким, окончательным. Отчаяние, горе, миллионы прощаний, одно за другим. Ему явилось слово — «карантин» — и принесло с собой, согласно странной логике сновидения, груз нестерпимого ужаса. И как последний голос из шкатулки Пандоры — надежду на воссоединение. Рано или поздно найдется решение, и все потерянное будет обретено вновь. Врата опять откроются. Великий разум восстановится.
Миг разрыва, предрешенный и внезапный. Холдена разорвало на части.
Вокруг было темно. Он — опустошенный, крошечный, потерянный — ждал исполнения обещанной надежды, ждал безмолвного хора, шепчущего, что Армагеддон остановлен, что не все пропало. И молчание было нарушено.
«Ого, — подумал ему Миллер, — ну и дела!»
Холден, словно проскользив по бесконечному тоннелю света, вернулся в свое тело и целое мгновенье ожидал, что эта крошечная скорлупка из мяса и кожи взорвется, не в силах вместить его.
А потом в нем осталась одна только слабость, и Холден тяжело опустился на пол.
— Так, — заговорил Миллер, растирая себе ладонями щеки. — Ну, для начала кое-что. Вроде как все объяснилось, а вроде как и нет. Заноза в заднице.
Холден перекатился на спину. Он чувствовал себя так, словно его пропустили через мясорубку, а потом кое-как слепили заново. От попытки вспомнить, каково быть размером с галактику, начиналась головная боль, так что он оставил это.
— Расскажи мне, что же это за «все», которое объяснилось, — сказал он, как только вспомнил, что такое «говорить». Двигать влажными мясистыми валиками для образования слов представлялось интимным и неприличным.