Врата Изгнанников
Шрифт:
Еще ближе. Ему показалось, что небо сдвинулось вниз, к воротам, в мозгу заиграла музыка. Внутренности превратились в воду, колени затряслись, он мог идти только потому, что его держали. О Боже, подумал он, что может Человек сделать со всем этим?
И опять: Страх оружие Гаулта. Я не поддамся ему. Я не дал ему запугать себя. У меня есть ненависть. И эта ненависть больше, чем…
На гребне они оказались почти одновременно. Гаулт по-прежнему прижимал руку к животу, но шел сам, опираясь на человека, который сопровождал его. Казалось, что черные колонны освещали вершину холма, хотя сами не светились: адское белое сияние
Гаулт, внезапно ставший каким-то маленьким, дохромал до левой колонны и оперся на нее, положил на нее одну руку, а потом вторую так, как если бы камень был живой, а он сам мысленно общался с ним — волшебство кел, подумал Чи, с трудом дыша; он знал, что его глаза так и бегают, а на лице написан ужас. Но ужас был и в хватке рук, которые держали его и заставляли стоять прямо, несмотря на подгибающиеся колени. Боялись все: он, Гаулт, сами кел — и все-таки в нем родилось странное чувство: надежда, он надеялся на них, они должны были защищать его, даже ценой своей жизни, они поддерживали его, укрепляли решимость и, даже в этом кошмарном месте, не давали окончательно упасть, телом и духом. Еще немного, еще- повторял он себе, и сосредоточился на слабой боли в руках, единственному, что спасало его от безумия:
Помоги мне, не дай мне уйти, мы только плоть, и эта плоть никогда не будет принадлежать этому—
Он уже не мог идти — его подняли, перенесли поближе к столбу, и Гаулт, шатаясь, шагнул вперед, чтобы встретить его перед темной аркой, на краю неба.
— Освободите его, — приказал он, и грубый клинок разрезал веревки на руках.
Руки отпустили его, Чи покачнулся и чуть не упал, поглядел в небо, на котором не было ни звезды, ни холма, только ночь — а потом безнадежно взглянул в лицо Гаулту, в тот самый момент, когда Гаулт схватил его за руки. Над ними мерцал все тот же адский свет, делавший тело мертвенно-белым, и Гаулт подтащил его ближе к себе, ветер закрутился вокруг них, шевеля волосы Гаулта, и вдруг завыл, как воет летний ураган.
Ворота начали распахиваться, намного большие, чем ворота меча, и этот ветер выл намного громче, чем тот, который забрал Брона.
— Ты не передумал? — спросил Гаулт, и подтащил его еще поближе. — Ты идешь на это добровольно?
Чи попытался ответить, но горло сжало и он только кивнул, сердце подпрыгнуло, когда он почувствовал, как рука Гаулта нашла его руку и вложила рукоятку кинжала в застывшие пальцы. — Тогда ты можешь сделать то, что так хотел, — сказал Гаулт и приставил его руку с кинжалом к шее, а сам крепко взялся пальцами за волосы. — Друг.
Чи, во внезапном приступе храбрости, выбросил вперед руку с кинжалом, который скользнул под челюсть Гаулта и ушел в мозг.
Кто-то толкнул его. Он почувствовал удар, холм упал под него и под человека, который был рядом с ним, тошнотворное падение в холод, ветер и в никуда.
А потом что-то пошло не так, чувства стали уходить одно за другим: он видел вещи, имена которых не знал, его ослепил свет, который стал болью. Он закричал и продолжал падать, уже один, медленнее — в крутящуюся темноту, к которой ходил уже кто-то другой, и этот другой оказался мыслью, которая пробудилась в нем и назвала себя Чи, но это был не он сам. Он помнил, как умирал, помнил удар кинжала, пронзивший живот, помнил и удар под челюсть, остановивший дыхание и речь — тогда все залила боль, только боль.
И он закружился, возвращаясь в прошлое, безопасное и терпимое.
Он понял, что случилось с ним, но тут понимание улетело, вырвалось из него и унеслось в темноту, потому что он не мог примириться с ним — со всем, кроме одного, того, что он умер. Да, последним воспоминанием была смерть, но он не собирался углубляться в это, здесь, в темноте, открытый всем ветрам и холоду.
Он использовал прошлое для будущего, для жизни. Он нашел его и вцепился в него. Он назвал его Брон, назвал Джестрин и Пиверн, и никак не мог вспомнить, это брат или друг, и кто его убил, мужчина или женщина, но он помнил, что это один и тот же. Он должен отомстить, и это то, что привело его на север или на юг, по ночной дороге, в каком бы направлении и на каком коне он не ехал.
Потом он обнаружил, что его сердце цело, и стал бояться меньше. Многое другое по-прежнему ускользало, куски, которые могли что-то значить, но теперь он точно знал, куда надо идти и что это за люди, ждущие его приказов.
Он знал все о Морунде. И о холмах. И о Манте. Он видел крепость, врезанную в гору, и великие Врата, которые управляют всеми другими воротами, знал все извивы политики, знал и то, откуда взялись стражи, ждущие под холмом: Сюзерен получил его первое сообщение и послал эту мелочь, чтобы охранять его приход и узнать, что он хочет, а сам Скаррин пока довольствуется сообщением гонцов, которых он послал. Воины Скаррина пытались остановить его, не дать использовать ворота, пока не придет разрешение от Высшего Лорда.
Быть может они надеялись, что он умрет.
Но теперь, когда он все вспомнил, ему есть что сказать им, и это должно вырвать Скаррина из летаргии и заставить послать силы на юг.
Да, он скажет им достаточно, чтобы заставить действовать, но не скажет всего — и не останется с ними и не будет ждать благодарности Скаррина. Он — Киверин Асфеллас. Он и Пиверн сражались здесь, между Мантом и Теджосом, против самых разных врагов высшего лорда: он знал тайные тропинки среди холмов, которые ведут с Дороги и на Дорогу. На этой земле он был абсолютно свободен, сам Сюзерен должен был опасаться его и его связей с воинскими Обществами, и он собирался извлечь прибыль и из нынешнего хаоса — то есть захватить верховную власть.
Он вдохнул.
И опять почувствовал ветер, а мгновением раньше был только холод, замораживающий все чувства.
Он услышал звуки, а а мгновением раньше была полная тишина. Как будто по тьме пробежала рябь, унося его все ближе и ближе к берегу мира.
Он пошевелил ногами, и обнаружил, что стал слабее, чем помнил. Ноги легче, а тело — да, тело моложе, совсем молодое. Но оно обучено и ловко, и у него длинные мускулы, сложение бегуна; оно совсем другое, чем медлительное матерое тело, которое принадлежало Гаулту — больше похоже на тело Киверина, и почти так же красиво, как у кел: великолепное тело!
Но в этом юном теле теперь жило сознание взрослого, умудренного опытом кел, в которое вторгались несерьезные и импульсивные мысли юноши; когда он начал успокаивать их и прошел дальше, к воспоминаниям, то испуганно отскочил обратно: слишком много воспоминаний, и потребуются долгие размышления и нешуточная борьба, чтобы привыкнуть к ним и подчинить их себе.
Сознание колдуна, сказала одна его часть.
Природа, сказала другая, природа и знания.
Бог! — крикнула одна часть.
Но другая упрямо повторила: — Природа.