Вратари — не такие как все
Шрифт:
Он никогда со мной помногу не разговаривал, а я побаивался обращаться к нему, как и к большинству взрослых. Но как-то раз после одного юношеского матча он подошел ко мне на стадионе и сказал:
— Поджимай колени, когда выпрыгиваешь за мячом, сынок.
— Спасибо, мистер Воган, — оказал я.
— «Гарри» вполне достаточно, — сказал он и добавил: — лишний раз подумают, прежде чем идти на тебя, эти форварды. Вратарь должен защищать себя. И чем выше, тем больше.
Тогда я подумал, что он имеет в виду, «чем выше прыгаешь», но потом понял, что он сказал это про лигу. Чем больше видишь, чем лучше играешь, тем больше поражаешься: на что они только не пускаются, чтобы
Как, например, когда я впервые играл за дублеров «Боро»; мне тогда было шестнадцать. Я вышел на перехват углового, но только собрался прыгнуть за мячом, как услышал сзади: «Оставь, Ронни!», и, конечно, остановился, думая, что это один из наших защитников. В следующую секунду я увидел, как их центрфорвард бьет головой в перекладину. Судья ничего не слышал, а я бы со стыда сгорел, будь это гол.
Однажды я сказал Гарри Вогану:
— Я бы хотел научиться так ловить мяч, как вы, — и я действительно хотел, потому что он всегда хватал его намертво.
— Жвачка, — ответил он. — Обязательно перед игрой размазываю ее по ладоням. Главное — хорошенько растереть.
Я подумал, что он меня разыгрывает, но потом попробовал, и, кажется, помогло. Может быть, это чисто психологически, не знаю, но я и сейчас иногда так делаю в сухие дни, когда играю без перчаток.
А еще у Гарри Вогана была кепка. Ужасная штуковина — допотопная, совсем не такая, как носят сейчас вратари, а круглая и с большим козырьком. Она была такая рваная, что можно было только удивляться, как она не рассыпалась; на самом деле он ее никогда и не носил, а просто брал с собой и первым делом забрасывал в ворота. Однажды он сказал: «Моя первая кепка — куп пил ее для работы на стройке и с тех пор храню». Как я говорил, подобных вещей в футболе полно.
Иногда я вдруг осознавал, до чего же мне повезло, когда слышал, о том, где работали ребята, ушедшие из школы вместе со мной: посыльными в конторах или магазинах, подмастерьями на какой-нибудь фабрике. Все они мечтали о том, что было у меня, и единственное, чего я боялся, — это что я все потеряю. Не то чтобы я не верил в себя, но ведь так часто приходилось видеть, как кого-то сперва брали, а потом не продлевали контракт.
Помню, как однажды утром я приехал в Эктон на тренировку, а один из наших, Джерри Форбс из Глазго, крайний нападающий, сидел в углу раздевалки, обхватив голову руками, будто плакал. Я спросил, что случилось, и кто-то ответил: «Его отправляют домой». Было так тихо, как будто кто-то умер и как будто следующим должен быть кто-то из нас. Все мы были удручены: не просто жалели Джерри, хотя, конечно, было очень жаль его, — он неплохо играл, но был немного хрупок, и это, возможно, и повлияло на их решение, — но и думали, кто следующий?
Единственным, кто воспринял это спокойно, был Дэнни Страуд. Ему, наверное, никогда не приходило в голову, что и с ним может такое приключиться. Должен сказать, что я просто завидовал ему.
— Полно других клубов, Джерри, — сказал он, будто в шутку.
— Можешь играть, к примеру, за «Рейнджере». — Это, конечно, не очень развеселило Джерри, потому что в такой момент ты думаешь, что вообще никогда не будешь играть.
Когда мы вышли на тренировку, Дэнни сказал мне: «Я мог бы играть за «Тоттенхэм», за «Чарльтон» или за «Саутгемптон», и я подумал: «Ну, конечно, мог — когда был школьником. А как теперь, когда тебе семнадцать, как Джерри?» Но я ничего не сказал.
В шестнадцать лет я впервые попал за границу: с юношеской командой мы поехали во Францию, в Ниццу, на международный турнир. Раньше я никогда не летал на самолете, и это тоже было интересно. Наверное, только для троих или четверых из нас летать было не впервой.
Мы собрались в лондонском аэропорту, все в форменных блейзерах, такие солидные, Рэг Джеймс поглядывал за нами, почти как школьный учитель, а мы смотрели друг на друга, немного волнуясь. Даже Дэнни вел себя чуть тише, чем обычно. Мы зашли в самолет, а потом взлетели, и там был такой особенный, самый первый момент, к которому обычно не бываешь готов, — не был готов к нему и я, конечно, — когда самолет набирает скорость, и на тебя что-то такое давит. Чувствуешь себя совершенно беспомощным, просто брошенным в небо, где с тобой может случиться все что угодно: можешь разбиться, можешь подняться или опуститься. А вокруг так много движения, такая мощь, уносящая тебя куда-то.
Парень, сидевший рядом, защитник Нобби Грин из Бирмингема, не выдержал, и его вырвало в бумажный пакет, что не очень-то мне помогло; я отвернулся и попытался подумать о чем-нибудь постороннем, но о чем можно думать в такой момент? Обычно, чтобы расслабиться, я представляю, как ловлю верхние мячи, и чувствую себя невесомым, как во сне; мячи летают и летают, будто в замедленном повторе, а я парю, ловлю их один за другим. Но в тот раз это не помогло; как можно парить в мыслях, когда наяву несешься по воздуху с такой бешеной скоростью?
Я закрыл глаза, а когда опять открыл их, не зная, сколько времени прошло, мы уже поднялись и летели ровно и мягко. Я посмотрел через Нобби в окно, на землю, и опять почувствовал себя плохо, потому что она была похожа на карту, все такое зеленое и чистое, но Бог знает, как далеко, и единственное, о чем ты мог подумать, — это о падении. Когда уже летишь выше облаков, как я обнаружил позднее, и не видишь ничего, кроме неба, то все в порядке, и ты как во сне. Ничего реального. А вот когда видишь все то, что тебе знакомо, но с такой высоты, — это ужасно.
Мы прошли облака, и мне стало лучше. К Нобби подошла стюардесса, очень приятная девушка, и понемногу ему тоже полегчало. Он был неплохой парень, настоящий брамми, с таким смешным акцентом, как у них у всех. Вообще в нашей команде полупрофи и юниоров были все: несколько шотландцев, три-четыре джорди, парочка ребят из Ланкашира я совсем немного лондонцев, как я. По-моему, у Чарли Макинтоша был какой-то бзик насчет ребят из Шотландии и с севера, в чем лично я не мог с ним согласиться. Он считал, что они крепче остальных, решительнее, в то время как лондонцы будто бы всегда опускают руки, если все идет не так, как надо. Он говорил: «Для лондонцев все слишком легко. Дайте мне парня, выросшего в тяжелых условиях» — что на меня не производило впечатления, потому что едва ли где-нибудь найдутся условия тяжелее, чем в западном Лондоне. Но он менеджер, и с ним не поспоришь; я просто должен был доказать его неправоту своей игрой, и точно так же думал Дэнни. Мы частенько посмеивались над ребятами из провинции: шутили, что к северу от Барнета кончается цивилизация, что люди там говорят на иностранных языках, и все такое.
Дэнни любил переспрашивать: «Что такое, сынок? Не понял тебя. Повтори, пожалуйста, по-английски». Поначалу их действительно иногда было трудно понять, так же, наверное, как им было не просто понимать нас, но на самом деле это было неважно. Со временем все притирались друг к другу, и между нами не было никакой разницы; мы все были профессионалами, игроками «Боро». И самое интересное, что хотя, как я говорил, мы принадлежали к иному поколению, чем Рэг Джеймс — довоенный профессионал — и те, кто играл после него, но все равно какое-то особенное чувство «Боро» постепенно начинало проявляться и у нас.