«Времена были нескучные!..» 1 том
Шрифт:
– Вы говорите сейчас аморальные вещи.
– Боже мой, как Вы далеки сейчас от истины, полковник. Ладно, постараюсь объяснить по-другому. Скажите, открыть приют для бездомных детей – это морально или аморально?
– Конечно, морально, что за вопрос?
– Тогда скажите, почему городские власти этого не делают? Эти несчастные сбиваются в стайки для того, чтобы хоть как-то выжить, пытаясь стянуть в лавчонке плохо лежащий кусок. Когда кого-то из них схватят, остальные разбегаются врассыпную, а ночью, чтобы согреться, жмутся друг к другу и спят где-то в подвале, боясь пошевелиться. И именно там, во сне, у них есть дом, мама и кружка теплого молока. Там идет жизнь, там есть детство.
Загряжский нервно закурил, поднялся, подошел к окну. Он не понимал, к чему клонит собеседник. При чем здесь бездомные дети, если речь шла о судьбе вполне взрослого и достойнейшего человека?
– Позвольте, господин Гольдберг, зачем Вы мне это рассказываете? Какое это имеет отношение к нашему вопросу?
– Полковник, не перебивайте, пожалуйста. Я хочу, чтобы Вы поняли, что мыслите, как все, как принято мыслить. Но у любой медали есть две стороны. Посмотрите и на другую сторону, тогда будет видна вся картина целиком. Так вот я лично построил три таких приюта только благодаря тому, что знаком кое с кем из городского Совета и кое-кому помог дочке с приданым. Что аморального в том, что ста двадцати детишкам стало теплее и сытнее в этом мире?
Загряжский молчал. Собеседник был прав, и возразить ему было абсолютно нечего, но полковник чувствовал какой-то подвох. Ох, непрост был Гольдберг, ох, как непрост.
– Молчите?! Правильно, потому что знаете, что я прав. Кстати, скажу больше. Ваш друг, князь Потёмкин однажды был у нас с инспекцией и один приют приказал закрыть, отдав его под казармы. Так о какой морали мы говорим с Вами, уважаемый полковник? Впрочем, я не прав в том, что морали не существует. Конечно, она есть, но границы ее очень размыты и каждый устанавливает их для себя сам. Ваши границы, вероятно, очень конкретны и точно очерчены. А моя мораль такова, что я не могу рисковать судьбой моего братства и, если Вы все-таки откажитесь, то я не смогу ничего Вам обещать, я даже не смогу гарантировать вам жизнь.
– Послушайте, Гольдберг, а Вы не боитесь, что я просто напишу Григорию Александровичу письмо, и этим все наши противоречия разрешатся.
– Не боюсь, Я предусмотрел этот случай.
Гольдберг встал, подошел к стене, сделал какое-то едва уловимое движение, и в стене открылась маленькая дверка. Он засунул туда руку, что-то пошевелил, сбоку отъехала перегородка, открыв нишу, из которой барон вытащил пачку бумаг.
– «13 марта сего года я, статский советник Куприянов, имел честь находиться в доме моего приятеля, доктора Миле, где был также полковник Загряжский. Мы играли в карты, выпили шампанского, и полковник много рассказывал о своих любовных похождениях. При этом он отпускал очень скабрезные шутки в адрес князя Потёмкина, которого называл «старым козлом», «напыщенным гусем», «императорским приживалой» и другими, которые мне описать не позволит природная скромность. Сие подтвердить может доктор Миле, хозяин дома», – прочитал барон, вытянув из кипы бумаг один лист.
По спине полковника пробежала тонкая холодная струйка, руки предательски похолодели, дышать стало невозможно. Нахлынула волна то ли возмущения, то ли страха.
– Ну, что, еще почитать, полковник?
– Достаточно. Это же подлая фальсификация.
– Ну и что? Кому это интересно?
– Что Вы намерены с этим делать?
– Отправлю по адресу в случае чего. Он, конечно, не поверит. Но пока суд да дело, время пройдет, а там… мало ли чего? А Ваше письмо до адресата все равно не дойдет. Почтарь наш человек.
– Да Вы, Вы…, – Загряжский задохнулся от возмущения.
– Не волнуйтесь, милейший Иван Александрович. Это только крайний случай. Я очень надеюсь на Ваше благоразумие.
– Ну, уж нет. Ни на какие сделки с Вами я не пойду, даже если это будет стоить мне жизни. Смерти я не боюсь, а Ваша ложь все равно откроется. Имею честь.
Громко щёлкнув каблуками, Загряжский быстро вышел вон.
«Да, всего два дня прошло, а я уже жизнь и честь чуть не потерял, да и будущее не предвещает ничего хорошего».
Вероятность повстречать недруга на балу была очень велика. Не то чтобы Загряжский его испугался, но перспектива осложнения жизни в дальнейшем не радовала. Хотелось не с ветряными мельницами сражаться, а получать удовольствия от жизни, как и прежде.
Коляска с Загряжским, погруженным в эти мысли, съехала с моста и затряслась по выщербленной мостовой. Вдруг ее сильно тряхнуло и завалило на бок. Кучер хлестал бедную пегую по бокам, она, как могла, пыталась тянуть, но коляска намертво застряла в колее. Загряжский спрыгнул на землю и осмотрел колесо.
– Барин, ты сядь в коляску, замараешься. На бал все ж едешь, не гоже, поди, это.
– Да брось, мужик, я боевой офицер, меня грязью не испугаешь.
Загряжский уперся плечом в угол коляски, качнул и вместе с испуганной лошадью вытащил ее на мостовую. Отряхивая колени, полковник заметил стоящую позади, саженях в тридцати, другую коляску. Никакого движения рядом с ней не происходило. «Странно, – подумал полковник, – с чего бы экипажу на мосту стоять? Пассажиров здесь не найдешь, высаживать тоже неудобно. Странно».
Когда коляска тронулась, Загряжский высунулся и посмотрел назад. Экипаж тоже тронулся, но расстояния не менял. Полковника осенило: «Кажется, началось». Еще несколько раз за дорогу Иван Александрович оглядывался назад.
Вскоре показался дворец Липхарта. Это было эклектично построенное здание в стиле, определить который не взялся бы ни один знаток. Здесь была и высокая готика, и барокко, и рококо, и что-то особенное, присущее только индивидуальному стилю архитектора. Высокие резные окна чередовались с маленькими окошками-бойницами, красивые фрески были увиты плющом, каждая угловая башенка заканчивалась флюгером, с крыши по навесному мосту можно было попасть в почти игрушечную часовенку, которую венчал колокол. Все здесь создавало впечатление чего-то сказочного, но в то же время угрожающе вечного, монументального. Забор замка – это отдельное произведение искусства. Он по частям заказывался лучшим голландским кузнецам, поэтому ни один пролет его не повторялся: рядом соседствовали и лесные звери, и рыцари, и герои сказок и сказаний.
Загряжский засмотрелся на всю эту красоту, но она была наполнена непонятным чувством тревоги. Почему? Откуда? Чувство щемило, не давало взгляду успокоиться. Вдруг Загряжского словно молния ударила: он увидел то, чего меньше всего хотел бы увидеть. Каждая верхняя выступающая деталь забора заканчивалась неизменной пирамидой, из центра которой на полковника смотрел глаз. Это был знак, знак масонов. «Ну, я попал. Заманили в масонское логово. Может, не ходить? Тогда что, я струсил? Ну, нет, господа масоны. Мы с вами еще посмотрим, кто кого».