Времена года
Шрифт:
Демид пришёл месяцев через пять. Пьяный. С недопитой бутылкой чихиря. Сорвал с двери щеколду, нагнав в дом холода, и с порога гаркнул:
– Ташка! Не то, спишь?!
Таисия, как была в исподнем, соскочила с печи, накинула шаль и встала истуканом перед развалившимся на лавке гостем:
– Чаво табе?!
В висках пугливой птахой билась кровь. Щеки горели.
– Сама кумекай, стерва! Порода блудливая: на людях
– Тряпьё сама сымешь? – проревел над ухом Демид и могучей грудью вдавил Таисию так, что перехватило дыхание. Она тискала трясущейся рукой конец шали:
– Я же… – слова путались, – Не то… Не так хотела.
– Тю! – загоготал Демид, – Не так? – отстранился, обеими руками дернул ворот Таисьиной рубахи. Ткань с треском разъехалась до подола. – Я всяко могу!
Он схватил обезумевшую от страха Таисию под мышки, быстрым движением перетащил к столу. Повалил на него лицом, сорвал остатки одежды, ударами сапог раздвинул пошире босые ноги:
– Так добре будет?
Через минуту Таисия заголосила от боли.
Когда поняла, что понесла, первым делом побежала к Феонихе. Та злобно зыркнула и пробурчала:
– Табе выводить не возьмусь: не велено.
– Кем не велено?
Феониха повращала глазами и закатила их, страшно сверкнув белками:
– Там пекутся.
Таисию обуял ужас:
– Кто? – она машинально посмотрела на потолок.
– Проваливай-ка! – Феониха схватила принесенное Таисией лукошко яиц и выпихнула её за порог: – И забудь сюды дорожку!
Не давали покоя Таисии слова знахарки. Кто печётся о её зачатом в позоре ребенке? Чуть стало заметно живот, поделилась сокровенным с соседкой. Та посоветовала наведаться к старой попадье, что жила в дальней станице и после смерти батюшки вдовствовала сторожихой при церкви. Про неё осторожно поговаривали, что видела прошлое, настоящее и будущее.
Собралась Таисия и с оказией – муж соседки на подводе повёз зерно на мельницу – отправилась в дорогу.
Попадья приняла ласково. Угостила чаем с сухарями, сахару наколола. Расспросила о жизни. Сердобольно кивала и вздыхала, слушая рассказ про Демида – любимого до беспамятства и еще пуще ненавистного насильника. Вместе с попадьей сидела Таисия до первых петухов, выплакивая накопившуюся обиду.
Перед самым рассветом попадья уложила вымотанную переживаниями гостью на устланную стеганным одеялом кровать. Сквозь сонную кумарь слышала Таисия монотонное бормотание – стояла попадья на коленях перед образами и истово молилась.
В обратный путь уезжала Таисия с твердым намерением стать матерью. Попадья успокоила: «Мальчонка будет славный. Добрый. Затейник».
Таисия не до конца поняла её слова, но после общения с вдовой словно мельничный жернов спал с плеч. Страх, с навязчивостью сторожевого пса следовавший изо дня в день по пятам, ушёл.
Прохор родился здоровеньким. Таисия с облегчением отмечала, что сын пошёл не в Демидовскую породу: тонкокостный, светловолосый, робкий. Рос помощником: дров ли наколоть, воды ли натаскать, двор вымести – всё делал с охотой.
Переворот в нём Таисия заметила лет в семь. В тот день Прохор играл на базу: выкладывал из осколков битых чугунков корову с телком. Таисия варила овсяной кисель на вынесенной во двор печурке. Вдруг низкий женский голос затянул на незнакомом языке заунывную песню. Вторя ей, тоскливо застонала скрипка. Таисия замерла. Прохор подбежал к плетню. По дороге, поднимая облако пыли, медленно шли за нагруженными скарбом повозками цыгане в цветастых одеждах. Мычали волы. Блеяли привязанные к телегам козы, бренча колокольчиками. Прохор долго смотрел вслед чужакам, а наутро, испросив у Таисии позволения, убежал в займище, где табор разбил свои кибитки.
Возвращался Прохор только вечерять. Задумчивый. Молчаливый. На расспросы матери не отвечал. Странно замирал с поднятой ко рту ложкой, уставившись взглядом серых глаз в одному ему видимую точку.
Через три недели табор ушёл. Таисия обнаружила пропажу единственного коня-кормильца – в посевную отдавала его в извоз соседям: заодно и её надел присмотрен, да вспахан. Пришлось впервые выпороть Прохора, чтобы выпытать у него правду: седой цыган Захар увел жеребца с собой, а взамен подарил Прохору скрипку.
Таисия села, спустила ноги с лавки, стряхивая воспоминания, как шелуху от семечек: «А ведь частенько я к попадье-то наведывалась. Вот и жинку Проше она сосватала».
Сиротка жила у попадьи в послушницах. Тихая, приветливая. Всегда при виде Таисии кланялась в пояс и опускала взор. «Чем не невеста для Проши?» – думала Таисия. Но Прохору-то все Глашку подавай! Вот он, как окрутили с ней Игната, и запил.
Волновалась Таисия, что отцовская сволочность наружу вылезет, но – нет. То ли по молитвам попадьи, то ли её материнские слезы дошли «туда» – на Троицу резко пропала у Прохора тяга к бутылке. Словно отрезал кто. И материнского благословения на свадьбу с сироткой не посмел ослушаться.
Зажил Прохор с молодой жинкой тихо да ладно. Она по хозяйству хлопотала. Он в пастухах ходил. И везде неразлучно с ним была скрипка.
Через четыре года попадья померла. Пред смертью строго наказала Таисии: «Молись отныне денно и нощно. Бог милостив. Глядишь, и вымолишь род проклятый, и табе грехи отпустятся».
Когда разнесла молва по станице весть о скандале в доме Демида, дошли слова попадьи до ума Таисии. С тех пор вошло в привычку молиться и за Демида, и за Пелагею, и за Глашу с Игнатом. А после и за беспутного их сына Архипа.