Время черной луны
Шрифт:
Думать надо, как-то барахтаться. Маму бы порасспросить про медальон, узнать, откуда он, почему его снимать нельзя, но с мамой разговора не получится. Нет больше в ее жизни светлых промежутков, уже почти два года, как нет. И мамы, считай, тоже нет. Женщина с пустыми глазами, которую Лия каждую неделю навещает в психиатрической лечебнице, не мама.
И Анатолий Маркович ничем не может помочь, как ни старается. А он один из лучших психиатров, светило мирового уровня. И еще мамин муж. Любовь там между ними или не любовь, трудно сказать. Поженились они еще до того, как мамина болезнь стала очевидной. О чем-то Анатолий Маркович, конечно, догадывался,
Не справились. Болезнь прогрессировала, приступы начинались все чаще, но Анатолий Маркович, Лия до сих пор ему за это очень благодарна, их не бросил. А ведь мог. И никто бы его не осудил. Жить под одной крышей с психически нездоровым человеком – настоящее испытание.
Когда однажды мама открыла на кухне газ и по ее вине их дом только чудом не взлетел на воздух, Анатолий Маркович предложил Лие определить маму в частную психиатрическую клинику. Сначала решение это казалось Лие предательством, но потом, изо дня в день наблюдая, с каким маниакальным упорством мама стремится к саморазрушению, как быстро и необратимо меняется ее психика, она поняла, что поступить нужно именно так.
Анатолий Маркович не сумел маму исцелить, но зато смог создать для нее максимально комфортные условия. Доктора сплошь кандидаты медицинских наук, санитары приветливые, обходительные, медсестры улыбчивые, в стильных розовых халатиках. Палаты одноместные, решетки на окнах хоть и присутствуют, но не пугающие тюремные, а ажурные, с завитушечками.
Лия не знала, почувствовала ли мама в своем нынешнем состоянии перемены, но очень надеялась, что в ее сумеречный мир прорывается извне хоть один светлый лучик. Правда, с каждым визитом в клинику надежда эта становилась все призрачнее. Теперь к страхам за мамино здоровье прибавился еще один. Частная клиника – не богадельня, за «спасибо» здесь никого не лечат. А Лииной более чем скромной зарплаты не хватит даже на полмесяца оплаты. Да, к маме отношение особенное, как к супруге ведущего психиатра и сотрудника клиники, но долго ли это продлится? Анатолий Маркович еще молод, полон сил. Придет время, и он захочет создать новую семью. А что тогда будет с ними?
Наверное, отчим догадывался о Лииных страхах, потому что однажды, когда после визита к маме она заглянула в его рабочий кабинет, сам заговорил о главном.
– Девочка, ты боишься, что я вас оставлю? – За чашкой ароматного чая разговор о главном выглядел по-светски непринужденно, но это лишь добавляло тревоги.
– Боюсь. – Отпираться не было смысла, Анатолий Маркович видит ее насквозь. – Боюсь, что в одиночку я просто не потяну.
– Тебе не придется ничего тянуть в одиночку. – Отчим отставил чашку с недопитым чаем, посмотрел на Лию внимательно и одновременно испытывающе и продолжил: – Девочка, давай договоримся: я не снимаю с себя никаких обязательств в отношении твоей матери, но получаю некоторую личную свободу. Ты понимаешь, о чем я?
Она понимала. Отчим предлагал ей сделку. По большому счету, ничего постыдного в условиях этой сделки не было, но на душе стало как-то муторно.
– Лия, ты уже взрослый человек и должна знать, что сейчас мама находится в таком состоянии, что не сможет дать правильную оценку ни твоему самопожертвованию, ни моему… предательству.
Лия хотела сказать, что ни о каком предательстве речь не идет, но отчим, нетерпеливо махнув рукой, заговорил снова:
– Позволь мне взять бремя ответственности на себя. Я не прошу многого, только чуточку
Вот такой у них получился разговор с Анатолием Марковичем примерно год назад. С тех пор практически ничего не изменилось. Если у отчима и имелась какая-то личная жизнь, то на всеобщее обозрение он ее не выставлял и надлежащее лечение и уход за мамой обеспечивал, как и обещал.
А маме было все равно: и на единственную дочь, и на супруга она смотрела с одинаковым равнодушием. В ее глазах, некогда ярких, как васильки, а сейчас тусклых, точно затянутых бельмами, лишь изредка отражалось одно-единственное чувство – беспредельный, физически ощутимый ужас. Когда это происходило, не помогали ни уговоры, ни лекарства. Только смирительная рубашка и комната с белыми мягкими стенами. Через день-два приступ проходил, и мама возвращалась в свою палату, к окну, украшенному затейливой, совсем не тюремной решеткой.
Нет, маму о медальоне расспрашивать нельзя ни в коем случае, именно из-за этой комнаты с мягкими стенами.
Разбираться с проблемой придется самой…
– …Я поменяла чашки…
Каждое слово отдавалось в черепной коробке набатным боем.
– …поменяла чашки…
– …ненавижу…
Черт, да когда же все закончится?! Что же это за сон такой?!
– …Сейчас проснется. Видишь, как морду перекосило… – Голос противный, скрипучий, от него гул в голове делается еще громче.
– …Ему что, очень больно? – Другой голос, знакомый, но не менее противный. Были б силы, врезал бы этим гадам. Нет от них покоя.
– …Не переживай, Зубарь. Максимум, что ему угрожает, – головная боль, как от похмелья.
– …А чего стонет тогда?
– …Хрен его знает! Ты радуйся, что твой дружок вообще жив остался. Я ж ему говорил, чтобы все колюще-режущее убрал. Не послушался…
Зубарь…
Колюще-режущее…
Девчонка!
Ох, не сон все это. И башка болит не просто так, а как раз по делу, от двух таблеток снотворного. Что ж за снотворное такое убойное?! С ног сшибло всего за пару минут…
– Что-то долго он не просыпается. – Это Зубарь. Переживает.
– А ты его поцелуй. Глядишь, дело быстрее пойдет. – Подленький смешок, похоже, и Франкенштейн сюда заявился.
– Я тебя сейчас сам поцелую. – Монгол открыл глаза и тут же зажмурился от яркого электрического света. Почему-то торшер горит? Непонятно. Утро ж на дворе.
– Тише-тише, болезный. – На лоб легла холодная жабья лапа. – Тебе резких движений делать нельзя, ты ж у нас раненый.
Кто раненый?! Он раненый?! От вспыхнувших в мозгу воспоминаний. Монгола прошиб пот. Девчонка подменила чашки, он отключился, а что было во время отключки?
– Отвали! – Он мотнул головой, стряхивая жабью лапу, и снова открыл глаза.
В поле зрения сразу же попала наглая морда Франкенштейна. Вот, значит, чья лапа. За его плечом маячил Зубарев. В противовес бодрому Франкенштейну товарищ выглядел изрядно помятым, смотрел жалостливо.
– Живой? – Зубарь робко улыбнулся.
– А не должен? – Монгол со стоном сел, ощупал голову. Голова, кажись, на месте, только болит, зараза.
– Так ты ж наедине с маньячкой оставался. – Зубарь подошел ближе. – Мало ли что она могла с тобой сотворить.