Время демографических перемен. Избранные статьи
Шрифт:
А вот одно из последних писем.
Харьков, 15-XI–79
Дорогой Толя!
Получил Ваше пространное поздравительное письмо, вложенное в присланную Вами книгу. Дважды спасибо: за книгу и за письмо. Вы меня не забываете, «подкармливаете» духовной пищей, и это так для меня важно. Вы пишете, что истолковали мое молчание в ответ на Ваше предыдущее письмо как свидетельство моей неудовлетворенности письмом. Честно говоря, я действительно не удовлетворен, но не письмом, а сложившейся ситуацией. Как там ни говори, но перспектив для публикации – а значит и для целенаправленной работы – у меня не предвидится ни в «Статистике», ни у Вас в НИИ, ни в МГУ….Я обдумывал Ваше (и Андр[ея] Гавр[иловича]) предложение мне заняться мемуарами. Вряд ли из этого что-нибудь получится. Ведь для такой работы необходимо порыться в архивах, а это можно сделать только в Москве и, пожалуй, в Ленинграде; в Харькове же нет никаких материалов о тех демографах, которых я знавал,
Таким образом, вряд ли из меня выйдет историограф отечественной демографии. Но моя неудовлетворенность ни в коей мере не относится к Вашему (и Андр. Гавр.) отношению ко мне: я знаю, что Вы рады бы мне помочь, да не в силах, видимо.
Вопреки всему, я немного занимаюсь. (Сейчас работаю над динамикой числа детей в семье. Кажется, что-то получается.) Написал и послал в журнал «В мире книг» рецензию на книгу Б. Ц. Урланиса «Эволюция продолжительности жизни». Из редакции получил 12 октября письмо такого содержания: «Ваш материал будем готовить в один из очередных номеров нашего журнала с изрядными сокращениями». Интересно, когда рецензия появится (в каком номере) и что от нее останется?
Кончаю. Привет Марине и друзьям демографам.
Помочь М. В. было трудно по разным причинам, но главной, видимо, все же была та, что убитая демография все никак не могла по-настоящему воскреснуть. Казалось бы, что за проблема в огромном университетском центре – Харькове найти скромное место преподавателя демографии. Но такого места не было, ибо ее нигде не изучали и не преподавали. Исключением была Москва, но и здесь и в 1960-е, и в 1970-е годы все было зажато идеологическим контролем, даже слабые попытки сказать свежее слово встречали постоянное сопротивление.
Вот несколько штрихов, помогающих понять атмосферу тех лет. В 1965 г. в Киеве была опубликована повесть «Род людской». В ней в «художественной форме» рассказывалась история идейного противостояния советского демографа-гуманиста Петра Григорьевича Великанова и французского мальтузианца Мишеля Савана. Автором «повести» был В. Ф. Бурлин, начальник управления переписи населения ЦСУ Украины. Прообразом же его героя был П. Г. Подъячих, его непосредственный московский начальник, руководитель аналогичного управления ЦСУ СССР и многолетний представитель СССР в Комиссии ООН по народонаселению. Там он и боролся с Саваном.
В повести несчастный Саван буквально раздавлен аргументацией и благородством своего советского оппонента. Он срочно перековывается и после своей первой, мальтузианской книги пишет две новые – антимальтузианские. За это его увольняют из Национального института демографических исследований, он остается без средств к существованию, и тут бы ему и погибнуть, если бы благородный Великанов не организовал публикацию его книг в СССР и других «социа листических» странах. Но все равно удары судьбы слишком тяжелы для бедного Савана, он переносит инфаркт и, в конце концов, умирает.
На деле же Великанов-Подъячих боролся не только с Саваном и не только в Нью-Йорке. Там-то борьба была как раз бутафорской. Его звезда взошла после опорочения переписи населения 1937 г. и ареста большинства ее ведущих участников. В 1960-е годы появились признаки их реабилитации и возрождения демографии, и Подъячих бросил весь свой вес, тогда немалый, чтобы доказать ненужность демографии как самостоятельной науки в СССР и запятнать тех, кто пытался хоть как-то пробудить в стране демографическую мысль. Он непрестанно писал письма в разные высокие инстанции, требуя окоротить чрезмерно свободомыслящих (так ему казалось) демографов и «защитить марксизм-ленинизм». В декабре 1970 г., например, он в очередной раз взывал к ЦК КПСС, прилагая «новые данные об искажении и ревизии взглядов Маркса, Энгельса и Ленина в советской печати», и требовал приструнить отступников. <…> «У нас уже несколько лет такие работы, как… брошюра Гузеватого (речь шла о брошюре Я. Н. Гузеватого «Программы контроля над рождаемостью в развивающихся странах») и “Один день Ивана Денисовича” Солженицына легко публикуются… У нас много говорится о необходимости борьбы с буржуазной идеологией, а на деле в печати легче выступить тем, кто в своих работах льет воду на мельницу буржуазных идеологов».
Такой реакции, на какую рассчитывал Подъячих, в те годы уже не было. Его времена ушли, развязка оказалась совсем не той, которая виделась автору упомянутой «повести». В 1977 г. ее герой покончил с собой. Но все же сказать, что к его словам совсем не прислушивались или что он был одинок в своем законсервированном догматизме и доносительстве по убеждению, тоже нельзя. Интеллектуальная атмосфера была надолго отравлена ядом сталинских идеологических проработок, их дух и сейчас не испарился полностью, а тогда был еще очень силен, убивал всякую свободную мысль. Это сказалось, конечно, на судьбах не одной только демографии, но ее развитие затормозило очень сильно. Она и сейчас у нас еще не вышла из пеленок, а тогда и подавно.
Годы спустя после смерти М. В. мне попалась на глаза небольшая заметка в газете «Известия» (21 октября 1988 г.). В ней приводились слова из интервью начальника отдела массово-разъяснительной работы по переписи населения Гос комстата СССР В. Алферова: «Мы не можем ответить точно, за что были репрессированы люди, организовывавшие перепись. Может быть, за спекуляцию картошкой… Доказательств нет». Со времени суда над М.В. минуло ровно 50 лет…
В 1975 г. М. В. исполнялось 70 лет. Чтобы как-то облегчить одолевавшее его чувство заброшенности и забытости, А. Г. Волков и я через А. Я. Боярского, директора Научно-исследовательского института ЦСУ СССР, где мы тогда работали, стали хлопотать перед В. Н. Старовским, с которым М. В. был знаком еще до ареста и к которому он несколько раз обращался после освобождения, о награждении М. В. ведомственным знаком «Отличник социалистического учета». Решили, что это будет ему приятно. Старовский не отказал, попросил подготовить документы, но ведь и он прошел ту самую школу. В последний момент он уклонился от решения и велел переслать документы в Киев – Курман жил на Украине, и формально его должно было награждать ЦСУ Украины. На том дело и кончилось. М.В. об этом ничего не знал. Все же в день юбилея Старовский прислал ему поздравительную телеграмму (не забыл!) – на специальном бланке со штампом «Правительственная». М. В. был на седьмом небе, долго всем об этом рассказывал. Спустя какое-то время был 70-летний юбилей самого Старовского, его наградили орденом Ленина, и М.В. был так горд этим, как будто наградили его самого.
Несколько слов об истории этих воспоминаний, которая тоже проливает некоторый свет на последний период жизни Курмана, а отчасти и на его посмертную судьбу, тоже, полагаю, весьма типичную. Я познакомился с М.В. в Харькове, где мы оба тогда жили, в 1959 или 1960 г. Постепенно мы сблизились, и примерно в 1963 г. он начал рассказывать мне историю своей потерянной четверти жизни. Видимо, ему надо было с кем-то поделиться пережитым, а семью свою он щадил, считал, что жене слушать тюремные воспоминания будет тяжело. Мы не сразу сообразили вести магнитофонную запись, так что часть рассказанного утрачена. Есть пробелы и в записанном, неразборчивы некоторые упоминаемые фамилии: уж больно несовершенна была тогда наша техника. Мы думали, что у нас будет время восстановить утраченное, уточнить неясное, но вышло по-иному. Времена менялись, массовые репрессии 1930-1940-х годов снова стали замалчиваться. М.В. болезненно переживал эти перемены, соединявшиеся с неудачами его профессиональной карьеры. Ему казалось, что он сам никого не интересует, а уж его рассказы о прошлом и подавно, он утратил к ним интерес. Наши «сеансы звукозаписи» прервались. Потому ничего и не сказано о втором аресте. Он не то чтобы не успел о нем рассказать – пропало желание. Закончилась хрущевская оттепель, небо как-то снова нахмурилось. «Если так и дальше пойдет, я буду бояться рассказывать», – сказал он однажды.
В конце 1980-х годов, когда М. В. уже не было в живых, стала возможна публикация его воспоминаний. Она намечалась в ежеквартальнике одного московского академического института. Я был заместителем главного редактора ежеквартальника и ответственным редактором того выпуска, в котором и должны были публиковаться воспоминания. Готовя их к печати, я подверг подлинный текст, существующий в магнитофонной записи, лишь некоторому литературному редактированию – ведь в оригинале это неправленная устная речь, иногда – ответы на вопросы, которые я задавал по ходу дела. Были сделаны также небольшие сокращения. Каково же было мое удивление, когда, получив окончательно подготовленный к публикации текст, я обнаружил в нем многочисленные купюры, причем имеющие вполне определенную направленность. Цензуры в это время уже не было, купюры были сделаны внутренним идеологическим цензором главного редактора ежеквартальника Н. М. Римашевской. О том, что произошло дальше, говорится в письме, которое я направил ей впоследствии. В нем я, в частности, писал:
В представленном мною для издания тексте без согласования со мною, более того, вопреки моим настояниям были сделаны многочисленные купюры. Я, ответственный редактор сборника, обнаружил купюры опять-таки случайно, просматривая подготовленную к публикации рукопись сборника; они были сделаны тайком, после того как я закончил редактирование… лично Вами. Вы подтвердили это в разговоре со мною, сказав, что исключили из текста то, что не представляет интереса для читателя. В конце концов, мы сошлись на том, чтобы передать этот вопрос на решение редколлегии. Три члена редколлегии по Вашему выбору – А. Г. Волков, А. Я. Кваша и С. И. Пирожков – ознакомились со сделанными Вами сокращениями, и все трое высказались за публикацию текста в его первоначальном виде. Я оказался настолько наивным, что счел вопрос решенным. И вот сборник перед нами. Ни одно вычеркнутое место не восстановлено, зато добавилось лживое примечание о моей ответственности за «аутентичность фактического материала».