Время гарпий
Шрифт:
— А письмо интеллигенции с осуждением творчества известного писателядиссидента вы подписывали?
— Этот случай я хорошо помню. Меня вызвал бывший директор театра и сказал: «Ты должна подписать со всеми ведущими артистами оперы письмо, осуждающее творчество одного писателя». Я тогда это письмо не подписала, сказав, что не читала его книг. Я запомнила этот случай, потому что это был мой первый социальный протест и моя первая победа над собой. Я помню, как дома рассказывала домашним о своем «героическом» в то время поступке. Но на второй день вышла газета, и среди прочих в списке была моя фамилия. Что было делать? Писать опровержение, возмущаться? Все равно бы не напечатали.
— А по поводу «культпохода» в Министерство
— Теперь о походе молодых и совсем не бесталанных артистов театра в ЦК. В театре была постановка «Тоски». Премьеру пела Наина, и пела, кстати, прекрасно. В то время это было событие. Тогда же молодым артистам театра предложили записать пластинку «Тоски». Они начали писать диск. Но уже на второй день к вечеру Наина и ее муж организовали свою запись. Это было неожиданностью для всех, и главное, было ясно желание перебить запись молодых. Мы пошли к министру с просьбой перенести запись пластинки Наины на более поздний срок, речь ни о чем другом не шла. И уж, конечно, ни о каком нашем участии в ее «отлучении от родины» не может быть и речи! Всем абсолютно понятно, что от нас ничего не зависело… Мы были очень молодыми артистами, чтобы противостоять таким столпам в классическом искусстве, мы просили лишь дать нам возможность сделать свою работу, к которой мы долго готовились. Правда, Наина перед моей премьерой «Кармен» в Вене дала интервью, где назвала меня и моего партнера — агентами КГБ… Пусть это будет на ее совести, хотя христианке это не к лицу.
— На Западе среди артистов нет таких страстей? Или там больше простора, никто никого не толкает локтями…
— Толкают всегда и везде, но так открыто своей неприязни не высказывают.
Он не мог представить Наину — «невинной овечкой», пострадавшей за «правду», поэтому безусловно доверял примадонне. В экономических неурядицах, перестрелках и криминальных разборках 90-х годов, он уже полностью переменил своё отношение к этой скандальной «правде», в ходе «торжества» которой пережил вместе со всей страной масштабную катастрофу, отчетливо понимая, что расхлёбывать её последствия придется еще очень долго. Но именно сейчас его примадонна отказалась и от подписи к письму в его защиту, заставив впервые почувствовать обескураживающую беспомощность.
Заметив, как он изменился в лице, нянечка с легкой укоризной прибавила: «Поди-поди, Колюшка! Она — дама, существо слабое и непостоянное. Ты не сердись, на сердитых воду возят. Сходи, она женщина умная, не станет донимать тебя оправданиями…»
Он смотрел на бывшую балерину, ласково прошедшейся резиновой щеточкой по его полушубку. Она была из той старой породы театральных балерин, тщательно подбиравшихся раньше для каждого состава: с маленькой грациозной головкой на длиной шее, с длинными ножками и «певучими» руками, чистившими сейчас борта его полушубка. Глашенька и ее неразлучная спутница Мария Геннадьевна, в точности такой же конституции, дружили еще со сцены, где и танцевали в паре и непременно рядом. Странно, что одну всегда звали по имени-отчеству, а другую — как в молодости, Глашенькой. Нынче они с истовостью греческих жриц постоянно прислуживали примадонне, и даже, набираясь смелости, ходили в паре в дирекцию театра просить время репетиций для ее оперной школы.
Николай меньше всего сейчас хотел бы встречаться с примадонной, но Глашенька цепко удерживала его за полушубок, а Мария Геннадьевна с такой же нарисованной улыбкой надежно перекрывала выход.
Он не понимал, почему всем, кто не выдерживает и малейшего давления, нисколько не думая в этот момент о том, кого предает, — надо еще и долго объяснять наедине «свою позицию»? Неужели самим этим людям непонятно, что подобный шаг — лучше всего демонстрирует, что никакую «позицию» они сами занять не в состоянии? И разве сами балетные старушки так и не поняли, что их профессия предусматривала умение удерживаться в самой неудобной позиции? Поэтому и в жизни он считал самым важным — умение вопреки всем внешним обстоятельствам держать позицию, считая это главным человеческим качеством.
Как только у Николая брови недоуменно поползли вверх, Глашенька, пряча щетку в холщовый халат, добавила, снисходительно улыбнувшись: «Настоящие женщины не оправдываются, Николенька. Они имеют право на отступление. Нынче от женщин требуется мужское мужество, а с мужчин давно не требуется ничего мужского. Я видела, как она сегодня какие-то записки писала, очень была встревоженной и озабоченной. Вам надо срочно переговорить! И вовсе не о старых письмах, которые все вокруг мусолят!»
Мария Геннадьевна согласно кивала ей гладко причесанной головкой, всем своим видом показывая, что вырваться из их окружения он сможет лишь после встречи с примадонной.
Поманив его рукой, Глашенька прибавила ему на ухо старческим свистящим шепотом: «Мария Геннадьевна сказала, что она давеча кричала в коридоре, будто привидение увидела. А из коридорчика вышел лишь Антон Борисович, папа нашего худрука. Так-то!»
Николай озабоченно посмотрел на старушку, и та утвердительно кивнула в ответ. Он перевел взгляд на Марию Геннадьевну, и та закивала с таким энтузиазмом, что ему на мгновение стало немного страшно. До него, наконец, начало доходить, что их многоопытные нянечки, за плечами которых были собственные артистические карьеры, немного больше его самого знали о страхах и видениях, тревоживших и его самого. Хотя ничем подобным он не решился бы ни с кем поделиться.
— Вы что-то скрываете от меня с Марией Геннадьевной! О, вы у нас известные интриганки! — свел к шутке ее тревожный шепот премьер.
— Конечно, выживаем только интрижками, Коленька! — поддержала его шутливый тон Глашенька. — На балетную пенсию не проживешь! И уверяю тебя, мы и раньше с этими гадостями сталкивались. Не ты первый, да и не последний.
Мария Геннадьевна некстати продекламировала четверостишие Пушкина, окончательно давая ему понять, что из театра они его не выпустят.
Служенье муз не терпит суеты; Прекрасное должно быть величаво: Но юность нам советует лукаво, И шумные нас радуют мечты…— Вот-вот! Мечты шумные вас слишком обрадовали! А раз с музами решил связаться, не суетись, иди своим путем и не сворачивай, мальчик золотой! — прибавила Глашенька, поправляя обшлага на рукавах полушубка премьера, легонько подталкивая его в направлении кабинета оперной школы пригласившей его на разговор дивы.
В небольшом кабинете без окон за раскрытым ноутбуком сидела знаменитая оперная дива, которая терпеть не могла, когда ее называли «примадонна». Само это слово она бы еще потерпела, а вот базарную презрительную интонацию, с которой этого слово бросалось директором театра с непременной приставкой «наша», терпеть уже было невмоготу. Впрочем, терпеть в родном театре приходилось в последнее время все больше, и с тяжелым вздохом примадонна подумала, что совсем скоро ее терпению придет конец.
В ожидании премьера Николеньки, за которым ею была послана расторопная служительница зрительного зала Глашенька, она решила просмотреть замечания членов жюри к третьему туру конкурса вокалистов. Странно, что претензии по отсутствию в конкурсе меццо-сопрано среди лауреатов — предъявляли лично ей, будто музыканты и критики сами не знали, что хорошие теноры и хорошие меццо всегда были в дефиците. «Ах, неужели этот тип голоса вымирает?» — вновь и вновь задавался ею болезненный вопрос. Будто она была повинна в том, что на каждом конкурсе все реже можно было встретить профессионально выровненный голос.