Время лгать и праздновать
Шрифт:
«Ты их всерьез не принимай. Настоящие работники сюда не ходят, а эти получили великое наследие и остались нищими. Подлинно в них простейшее. Они не мыслят, а придумывают мысли… Совратили себя мнимой доступностью писательства, молодость расточили, дабы преуспеть и возвыситься, но так и не поняли, несчастные, что их душевная меблировка, устроение мыслей, манера присутствия на земле — вульгарны, следовательно, бесплодны. О чести, подвижничестве и прочих составляющих людей долга они знают из книжек, которым не верят, поскольку уподобляют их собственным печатным выжимкам. Все свели до собственных представлений. Все цари плохи, потому что не марксисты, Рублев — представитель
Но их нельзя было не слушать, спорили они зло, неуступчиво и непременно разоблачительно. За каждым истерично вопиющим просматривался тот последний род неудачника, который сам давно понял, что родился ни за чем. Никто не терпел опровержений, инакомыслия. Сам по себе предмет спора ничего не значил, всякому важно было самообольстительно утвердиться в собственном, всегда извинительном взгляде на свои неудачи, ведь за ними стояло «я в этом мире», не менее того. И чем бездарнее было «я», тем никудышнее выглядел мир.
Иван больше молчал, а если и начинал говорить, то на обвинения в отсталости — на это постоянно «указывал» поэт пенсионного возраста, который носил кучу орденских колодок и читал стихи начальственным голосом. Вот кого я терпеть не мог. Он был из той непереносимой породы тупиц, которые одним своим присутствием вызывают в людях самое неприятное мнение о самих себе, всякий начинает думать, что безликое, неудавшееся, неинтересное в нем — главное, определяющее и всем видное. Бог знает, что в них заложено, какая пакость, но именно этих «катализаторов» охотнее всего бьют в пьяных компаниях.
«Население сплошь и рядом, — долдонил он, краснея от натуги и агрессивно расширяя треугольные ноздри, — охвачено энтузиазмом, потому как в текущий момент первостепенных экономических проблем видимо-невидимо, а вы, Иван Гаврилович, проповедуете черт-те что, какую-то евангельскую любовь!.. Да у нас каждому школьнику известно, что любить человека — это, значит, давать больше продукции!..»
«И продукция начинается с любви, — говорил Иван. — Жизнь людей бессмысленна без умения любить — землю, детей, стариков, скотину. Вы делите людей на хороших и плохих работников, а надобно — на умеющих и не умеющих любить живое».
Но как бы толково ни говорил Иван, его не слушали, привыкли, должно быть, считать за блаженного. Один его приятель, доктор наук, сокрушался:
«Сколько лет, сколько трудов ушло на то, чтобы выпестовать русского интеллигента! Усилиями скольких поколений сотворялся, освобождаясь от чужеземных белил, этот сплав чести, совестливости и просвещения!.. И вот пожалуйста, он никому не нужен. — И, указывая на тощего журналиста, с сизой бороденкой, говорил: — Вот кто ныне в ходу».
У этого был радикальный взгляд «на всю подвижную земную плесень».
«Мир как таковой объективно существует, а человека как такового нет и никогда не было! Нравственность, интеллигентность — архаизмы. Назначение людей?.. Нет у них назначения. Когда мои дети спрашивают, как они появились на свет, я говорю, не знаю, на меня возложена черновая работа. Утверждение, будто человечество есть некое безусловное «я» каждого в неразрывном сцеплении с миллионами других «я» — бред!.. Вся штука в том, что наше «я» фикция! Мы — генная тара, питательный бульон для жизни внутри нас. Наша вера и неверие, убеждения и разочарования, соучастие и безучастность — все это чушь собачья, мы делаем черновую работу. Подлинно гениальна наша плоть, сотворенная генами для собственного проживания. Вот какое простейшее подлинно в нас! Мы созданы простейшими существами, как муравьями создается муравьиная куча. Мы — куча, не более того!»
Пожил я в Никольском, послушал разнообразно пришибленных умников, и стало мне ясно как божий день: не я один не нажил себе той самой идеи, что как дите у матери. И у тех, кому без нее казалось бы невозможно, в голове ресторанный мусор… Какая там идея! Свободного куска души для вольных занятий нет!.. Кого ни послушай, все с ног до головы в дрянных женах, в неуправляемых детях, в ущемлениях, в зависти, в склоках. Перед Иваном прикидываются чтящими высокую мораль, а вся их мораль укладывается в якобы стоящую перед ними задачу «иметь или не иметь», где «иметь» хочется, но нехорошо, а «не иметь» хорошо, но не хочется. А им просто — не можется; дай им волю, они, насаждая свое, расправятся с кем угодно и чем угодно, как слепые бродячие муравьи: наползая на деревню, эти букашки пожирают все — скот, детей, собак, блох на собаках.
Спрашиваю Ивана: «Зачем эта публика училась?» — «Чтобы иметь. Все эти генотипы родились потребителями, и доколе хоть в Антарктиде будет возможность продать себя подороже, наша с тобой земля и люди на ней будут чужими… Нет у них закона в душе, вот в чем дело, Ромаша».
Все верно, но закона нет не только для «генотипов». Ныне как никогда всяк человек в делах и помыслах руководствуется единой мерой вещей — самим собой. «Обманывая, я поступаю как надо, потому что обманываю не себя; не ворую, потому что беру не у себя; не убиваю, потому что убиваю не себя. По-настоящему верно то, что предается мне, прилаживается к моему «это я»…
Перебравшись из Никольского в заводское общежитие, я почувствовал себя как после чистилища: затмение кончилось, изображение прояснилось. Все горбаты. Все одним озабочены — потрафляют плебею в себе!.. Первейшая жизненная установка для каждого — прямо или окольно пробраться на борт и шмыгнуть в трюм, где продукты лежат.
Не видел, как по ночам на судно крысы ползут?.. О, картина — глаз не оторвешь!.. Все ходы перекроют, трапы уберут, на швартовы жестяные диски в полметра нанижут — потому как эта тварь по канатам не хуже циркачей шастает. Но чуть стемнеет, а они — вот они! Доползет животина до диска и начинает представление: то с одного боку поскребет, то с другого, то вниз перегнется, проход ищет, то на задние лапы встанет — к верхнему краю тянется!.. Покрупнее какая, глядишь, уцепилась, подтягивается, задними ногами по железу частит-скребет, опору ищет, уже и морда на другой стороне, вот-вот перемахнет! А диск хлоп и крутанулся!.. Скрип, писк, бултых, и крыса в воде между пирсом и бортом. Думаешь, все? Я и не хотела? Черта с два!.. Вскарабкается на причал, отряхнется и — тем же путем по тому же канату!.. Так и будет абордажничать ночь напролет, пока в трюме не окажется. «Учитесь жить!» — говорил боцман.
6
Взявшись за бутылку, Курослеп настороженно замер: перед ним, широко улыбаясь, стояла крепко сбитая дама в окропленном дождем плаще и набитыми пластиковыми сумками в руках. Вид Курослепа вызвал в ней обширное приятное волнение.
— Случайно зашла, смотрю вы!.. Даже глазам не поверила!..
Дама улыбалась вовсю. Вовсю блестели ее круглые темные глаза, мясистые щеки, золотоносные челюсти… Но так улыбаются не от радости и не потому, что вам обрадовались. Так ластятся без надежды растрогать.