Время лгать и праздновать
Шрифт:
Хотел бы я знать, чего он добивался… Ведь добивался он чего-то? Не станет же человек выворачиваться наизнанку, чтобы убедить собеседника в правильности избранного способа существования?.. Или он не очень уверен, что этот способ убедительно противостоит никуда не годной Ивановой жизни?..
Да, все это говорилось мне главным образом потому, что я далек от Ивана. В изображении Курослепа Иванова жизнь представала как непригодная для подражания уже потому, что он не достиг того положения, которое говорило бы об успехе, удаче в Курослеповом смысле.
Он избрал меня своим поверенным еще и потому, что в его представлении я безусловный антипод Ивану, то есть человек, который
Во всяком случае, ты больше не будешь думать о нем как о человеке малознакомом, о ком судишь по внешним приметам. Внешне люди в большинстве заурядны, ну а сегодня ты убедился, что и самый заурядный из них совсем не прост — тем же обособленным взглядом на людей. И чем короче расстояние, отделяющее взгляды таких субъектов от их действий, тем они опаснее. Дело в конце концов не в рассуждениях Курослепа на модную тему о духовном обнищании России, о великом множестве и разнообразии человечьей низости, или — об Ивановой никчемной праведности… Он выговаривался с умыслом обосновать право жить по-крысиному.
Что-что, а оправдать вынужденный способ существования проще простого. А если он единственно возможный не только потому, что святой Руси не везет на власть предержащую?.. Вот в чем вопрос.
Что с того, что жена сбежала, что какое-то время мотался по свету в поисках «своей идеи», что наслушался зауми на интеллектуальной толкучке и утвердился в неспособности очаровать собой хоть единую душу?.. Что здесь доказывает, что истинное во всяком смертном простейшее, то бишь — плебейское?.. Мир велик, и любое обобщение ложно, а тут оно еще и неуважительно… ко всему прогрессивному человечеству.
Он так уверен в себе, что ни разу не испросил моего мнения. Как и ни разу не упомянул о нас с матерью… Из деликатности?.. Вряд ли, скорее по той простой причине, что я для него — преуспевающий единомышленник, и не случись ему встать на ложный путь, он непременно жил бы теперь по-моему. Не повезло бедолаге.
Увы, все свойства человека — в стиле его бывания. Чем он озлобленнее, тем яснее, на чем «зациклился», тем четче просматривается «личностная доминанта».
Но так ли уж замысловат Курослеп?.. Может быть, изливая сокровенное, он попросту извинялся — вот-де почему я такой нервный?.. Или и того проще — потянуло поплакаться, как то в обычае у людей, во хмелю неравнодушных к безвестности своих неудач?..
Но лгут и в слезах. Лгал и он, когда говорил, что уверен, что все вокруг живут по-крысиному; очень уж неспокоен для философа, постигшего людей… Да и незачем раздваиваться, коли уверовал в правомерность существования ради простейшего в себе.
В том-то и штука, что не очень уверовал. Сколько ни доказывай, что подлинно в нас простейшее, это никак не подходит для собственной персоны.
Тут-то и начинается раздвоение. И нервные расстройства.
Но стоит ли расстраиваться?.. Не так-то просто отыскать человека, между чьим сущим и видимым — знак равенства.
Разве среди совсем юных, не оперившихся, бредущих ощупью — вроде этой затурканной девицы — Костантии, которую распирает где нужно и где не нужно…»
Стояние с ней вспомнилось как незавершенное приключение сомнительного достоинства, когда не знаешь, то ли радоваться, что вовремя остановился, то ли досадовать, что не довел дела до конца.
«Не слишком ли часты у меня эти приключения?..»
«Знала бы Зоя!..» — снова подумал он, неодобрительно качая головой и нравственно отряхиваясь от всего, что насобиралось в нем за эти два месяца — от навязанных впечатлений, лиц и голосов, от всего, что пребывало бесконечно далеко от его собственной жизни.
7
— С жиру беситесь, и все промблемы!.. — Серафима стояла у подоконника и никак не могла изловчиться подвязать столетник, надломленный Юлиными гостями — больше некому. — Сыты, одеты, обуты, войны нет — какого вам еще рожна?.. По телевизору каждый вечер на работу зовут, ремеслу учиться — нет, наособицу норовят!.. То институт подавай, а то и того чище — театральное заведение!.. Гузном восьмерки вертеть!..
— Сделай милость, оставь нас в покое!.. — требовательно проговорив это в спину тетке, Юля повернулась к сидящей рядом Соне: не обращай, мол, внимания, продолжай.
— Завели моду — от простого дела нос воротить, выучились! — Прижав горшок со столетником к животу, Серафима ушла на кухню, чувствуя себя оскорбленной уже одним появлением в квартире этой девицы, памятной Серафиме с позавчерашнего вечера.
«Ишь повадилась, фулиганка!.. Надрючит кацавейку мехом наружу и ходит — ни дать ни взять испитая баба-бесстыдница!»
В поисках выхода гневу, Серафима уже подумывала напустить на нее брата, пусть бы отвадил раз и навсегда. «И дочери бы наказал, чтоб не срамилась, не якшалась с такой… Да что ему сказать? Гляди, дочь фулиганские повадки переймет?.. Попробуй — сама не обрадуешься: он ведь вдесятеро вообразит. Для него дочь неприкасаемое сокровище… Все бы нянькался… Меньше бы холил, гляди, и в институт бы прошла… «Оставь в покое!..» Отцу бы так не посмела, только его и признает, остальные прочие навроде мебели. С малых лет это в ней — гордыня. Росла плаксивой, чувствительной, а недоброй, неуважительной. Вроде сама по себе. Об матери, бывало, и думать забудет — пока не увидит в телевизоре, как другие ребятишки матерей приветят. Тут и она, гляди, к своей соберется. Да только не засиживалась, верталась ко времени, как отец наказывал. Придет, и в глазах пустота, смотри не смотри, не разберешь, с чем пришла: то ли мать не ахти как обрадовалась доченьке, то ли виду не показывает, что обласкана — чтоб отцу угодить. Иной раз при нем спросишь, как да что у матери, а она стрельнет в отца глазами и губы скривит: мол, погляди на эту ненормальную, нашла об чем спрашивать!..
«Оставь в покое!..» В мать пошла, чего уж… Ейный гонор. Той уж и годов слава те, господи, а все павой вышагивает… Во всем городе одна такая сыскалась, об нее и споткнулись.
Своих-то, деревенских, после войны — господи-и! Пруд пруди!.. Взять хотя бы Валюту Хлопотину, чем не угодила?.. Характером милая, сердцем мягкая, жалостная, а уж статью и сравнить не с кем — девки любовались!.. На ферме, бывало, так вьюном и вьется, минутки не посидит, с телятами, как с детишками, разговаривает. Всякую работу с хохотком, даже завидно — будто ей дело легче или веселее досталось… Так нет, куда нам ее, простоту! Мы в начальники вышли, нам теперь положено какую пофасонистей!..
Вот бы разведать про Валюшу-то, как ей живется?.. Да разве сыщешь… Разбежалися свояки-соседи, кумовья-сродственники по белу свету. Жили, думали, на века в землю вросли, а время тряхануло — и как мором избы повымело…»
Чем старее Серафима, тем сиротливее ей. В тепле и достатке прожила полтора десятка лет, а как оглянешься — будто воду решетом носила. Со всеми городскими порядками свыклась, все улицы изучила, а все кажется, будто на побывку приехала, да никак в обратный путь не сберется… Да уж, видно, теперь одна дорога…