Время Обреченных
Шрифт:
– А аптекаря на Усадебной за что повесили? – спросила женщина.
– Не знаю… Быть может за то, что он из выкрестов… Теперя вон посадили в аптеку какого-то студента, она нынче по военному ведомству числится…
Дальнейшего разговора Люба не слышала, она задремала.
– Простите, барышня, – растормошили её за плечо, – очередь движется. Да и спать на морозе…
– Спасибо… – она встретила участливый взгляд мужчины в потёртом тулупе и улыбнулась.
Люба подняла чемодан, показавшийся ей сейчас ещё больше потяжелевшим, и сделала несколько шагов. А потёртый тулуп уже вернулся в свою очередь – ту, что двигалась левее.
До заставы оставалось не много. Потерпеть мороз с четверть
– В контрразведку повели… – послышалось из очереди.
– Снова вешать…
– Цэ ж шпикулянт… Гля, яка шуба на ём! И цацки як на показ выставыв… Сука…
– Кутепов уже за спекулянтов принялся?
– Натурально, как в Новороссийске их развешивал…
Когда подошла Любина очередь, она сунула в руки унтер-офицера документы. Стоявший рядом солдат с почему-то не чёрно-красными как у всех погонами, а с простыми зелёными с буквами "К" по центру, подхватил её чемодан и поставил на телегу, жестом пригласив раскрыть.
– Куда следуете? – учтиво поинтересовался унтер-офицер, придирчиво рассматривая документы.
– В Харьков… Службу искать…
– И кем же?
– Могу прачкой, могу швеёй.
– А жильё у вас, простите, в городе имеется?
– Здесь в Курске?
– Да.
– Квартира осталась от папеньки. Три комнаты…
– Эх… что ж вы в Харьков-то? Нешто здесь нельзя никак?
– А как? Прачечную, где я служила, снарядами разбило. Есть нечего. Менять уже тоже почти нечего…
– Погодите, барышня, – унтер повернулся и махнул кому-то рукой и на миг распахнулся отворот его шинели, показав тельняшку под расстёгнутым воротом солдатского кителя.
Люба ойкнула и зажала ладонью рот. Но унтер, кажется, этого не заметил. Девушка оторопела, не понимая, как среди корниловцев мог оказаться матрос, с которыми белые вели взаимно ожесточённое истребление. Да и сама она была свидетелем матросского разгула – команды бронепоезда, неделю стоявшего в Курске. Расстрельные рвы до сих пор раскапывают после них. Ей сильно повезло, что всех соседей, кто знали о её папеньке-околотничем, до этого чрезвычайка на бойню забрала. Новые жильцы были все пришлые и не совали нос в её происхождение. Тут ведь то, что отец из крестьян и отставной солдат четвёртого срока для Чека значения не имело, в полиции служил – значит враг. А ей светило попасть в заложники, из-за чего Люба не раз подумывала о самоубийстве. Заложники никогда не возвращались, да и схватить могли прямо на улице, причём не важно какого пола, происхождения и возраста. Когда русская армия первый раз Курск взяла, во дворе одного только особняка где размещалась чрезвычайка, выкопали свыше тысячи трупов. Толпы родственников хлынули искать родных и многим становилось дурно до беспамятства, при виде изуверски истерзанных тел и пыточных застенков. Потом ОСВАГ в газетах писал, что в окружных деревнях замучены старосты и все те, кто посмел возмущаться их казнями, а изувеченные трупы долго не разрешали убирать с улиц для устрашения. В Курске чекистские бойни ещё не сильно свирепствовали, беженцы из Харькова и Киева, кому не удалось вовремя уйти на Юг России, рассказывали просто невозможно жуткие вещи про красный террор…
– Вы, сударыня, обдумайте вот что… – обратился к ней унтер. – Не желаете ли пустить на постой офицеров? Оплата будет
– Боязно мне…
– Так ведь вас никто не неволит. Вы обдумайте пока… Коржов! – крикнул он кому-то, – помоги барышне с вализой.
И уже вновь обращаясь к ней, сказал:
– Подойдите покамест вон туда… Коржов донесёт ваш чемоданчик.
Не смея перечить, Люба вскоре оказалась в конном экипаже, доставившем её в комендатуру, разместившуюся, по капризу судьбы, в здании бывшего полицейского участка, где раньше служил околотничим её отец. Снаружи висел триколор, занявший место красного стяга, а внутри многое осталось по прежнему, только вот в глаза бросались ободранные стены и вставленные в окна новые стёкла взамен выбитых. Слегка пахло карболкой и ваксой. Где-то за закрытой дверью стучала печатная машинка, которую, видимо, белые приволокли в город с собою, ведь при большевиках у всех машинок выламывали "лишние" контрреволюционные буквы.
Пристроившись в уголке у кадки с давно завядшим цветком, Люба настороженно наблюдала как снуют туда-сюда офицеры. Унтеры и нижние чины попадались значительно реже. Большинство офицеров были из "цветных" – корниловцы, реже дрозды, марковцы и алексеевцы. Многие носили свои отличительные мундиры – чёрные и белые, но часто мелькали и полевые зелёные, и английские. А у кое-кого, если приглядеться, были заметны чуть более тёмные на общем фоне следы от "разговоров" – красноармейских клапанов на шинелях и на солдатских гимнастических рубахах. И если бы Люба умела различать первопроходников – участников первого кубанского похода, она бы тогда удивилась, что и среди них попадались шинельки со споротыми "разговорами".
По лестнице в вестибюль спустились два прапорщика-корниловца, один держал скомканную кумачовую тряпку, оба отчего-то были веселы.
– Юра! Иди погляди, – позвал один из прапорщиков сидевшего у телефона поручика. – На чердаке вот валялось.
Люба наблюдала как корниловцы развернули длинный кумач и со смехом прочли написанное: "Кутепов – палач трудового народа! Белогвардейщина – гангрена революции! Все на борьбу с Кутеповым и черным бароном Врангелем!"
– Ай да "товарищи", – с весёлой ухмылкой оценил поручик. – Выбросьте эту тряпку на задний двор. И скажите там Охрименке, чтоб сжёг.
Дальше Любе показалось, что про неё забыли. И документы вроде взяли, и несколько вопросов задали, и ждать велели, но вот прошло самое малое полчаса, а она всё сидит себе в уголочке и слушает непонятные ей разговоры. То про каких-то юнкеров-сергиевцев, которых отправляют в тыл на учёбу, а вместо них комплектуют дивизион гаубиц нижними чинами. То про какой-то четвёртый полк, переформировать который решено теперь в Курске и полк этот, вроде бы, понёс большие потери под Ливнами.
И вот, наконец, подошёл совсем молодой, наверное её сверстник, подпоручик с солдатскими красно-чёрными погонами, на которых контрастировал белый просвет и звёздочки, и в фуражке с красной тульей и чёрным околышем, на груди – на георгиевской колодке меч в терновом венце. За плечами выглядывали красный башлык и винтовка. Щёлкнув каблуками и звякнув при этом сабельными ножнами, офицер с полупоклоном спросил:
– Простите, не вы ли Любовь Тихоновна?
Любе, давно привыкшей к хамству и бесцеремонному "Любка" и "Любаша", обращение по батюшке показалось до невозможности странным. И тем не менее, она твёрдым голосов ответила:
– Да, это я.
– Подпоручик Авестьянов. Можно просто Григорий. Имею намерение квартировать у вас комнату, – он засмотрелся в её васильково-синие глаза и добавил с улыбкой: – Ежели, конечно, пустите.
– Пущу… – девушка встала, подавляя смущение. – Что уж тут…