Время освежающего дождя
Шрифт:
– Буйвол, опять разговор портишь! Полтора сосуда тебе на голову!
Неожиданно Элизбар шумно вздохнул и, молитвенно скрестив руки, признался: это он подкупил косоглазого сирийца, ибо купец благовоний мутил эрзурумский майдан, отговаривая от торговли в Тбилиси. А теперь первый верблюда копьем подгоняет.
Такое признание привело «барсов» в неистовое веселье. Дато даже расцеловал Элизбара, но Даутбек нахмурился:
– Вот какой мерой вынуждены мы загонять купцов в Картли.
– Не о чем, друг, печалиться. В торговле еще и не то бывает, в политике – тоже. Чем
– Не проси, Георгий! Как решил: поеду к Тэкле, не могу бросить дитя, за что столько должна терпеть?
– А чем можешь помочь? Луарсаба стережет Али-Баиндур-хан, а Тэкле царя сердца своего не оставит.
– И это знаю, Даутбек. Но почему я должен забыть о Тэкле? Может, Керим что-нибудь надумал.
– Пусть так, но куда ты намерен направить Луарсаба? В Картли его место занято! В Имерети? Разве успокоит гордого Багратида скитание по чужим царствам? А Тэкле? Или не ранит ее сердце ядовитым кинжалом унижение Луарсаба? Трудное дело затеял ты, друг.
– Э, Дато, не бросай даром слов, – упрямо мотнул головой Папуна, – я должен спасти дитя и на многое решусь. Никто, даже бог, меня не удержит.
«Барсы» вопросительно поглядывали на Саакадзе, но он молчал, углубившись в дебри своих дум. А думы были невеселые.
Дато понимающе опустил руку на плечо Папуна и решил круто повернуть разговор:
– Но, друг, как думаешь попасть в Гулаби? Ангелом полетишь? На путях схватят. Хорошо, если сразу убьют, но не верю я в доброту кизилбашей – истязать начнут. Если проскачешь благополучно границу, в крепости опознают, слишком ты знаменит в Иране.
– Э-э, Дато, если человек всегда будет дрожать за свою бархатную шкуру, то сладость жизни перцем защекочет в носу.
Пытался увещевать и Элизбар: эрзурумские купцы прониклись к Папуна уважением, верят ему, и что будет, если опять придется направить к ним верблюдов? Нельзя дела царства на ветер кидать.
Казалось, Саакадзе уже принял решение – он провел мизинцем по упрямому лбу.
Вчера азнаур Датико открыл ему, что царица Мариам украдкой посылает письмо Луарсабу. Но если Луарсаба не сломили муки Тэкле, не умилостивят и жалобы матери, погубившей его радость. Видно, отец Трифилий что-нибудь придумал для спасения Луарсаба, а может, и для воцарения. Не исключен сговор с патриархом Русии…
Папуна рискнет жизнью не только ради Луарсаба, но и ради Моурави, и не утаит от него все затеянное настоятелем Кватахеви.
– Поезжай, дорогой, если задумал. Удастся вызволить мужа Тэкле – обрадуюсь. Потом будешь решать остальное… Ты переоденешься слугой гонца картлийской царицы, его всюду пропустят; седую бороду наклеишь, слегка сгорбишься в скудной одежде и так проскользнешь в Гулабскую крепость.
– Ты шутишь, Георгий?! Чтобы Папуна показался Тэкле в наряде шута!
– Лучше в наряде шута, чем с выколотыми глазами: тогда совсем Тэкле не увидишь. Поступай, как я сказал!
Папуна знал упрямство друга. Махнув рукой, он заявил, что ради удовольствия «барсов» готов и бороду прилепить,
Смягчая свой суровый приказ, Саакадзе сообщил, что он уступает давнишней просьбе «барсов» и собрал их не только для обсуждения дел, но и для приема Автандила в их дружину.
– Победа! Победа! Победа! – выкрикнули «барсы», обрадованные таким удачным завершением тяжелой беседы.
Взволнованный и торжествующий Димитрий вынес на середину ностевское знамя. Элизбар суетливо поправил на тахте подушки. Пануш подтянул цаги и расправил на них кисти, а Гиви начал жаловаться.
– Когда меня принимали, другой ветер дул. Сейчас на шелковых мутаках восседаете, а тогда дуб облепили. В разорванных шароварах любовались, как разъяренный бугай налетал на сук, когда мои пятки уже болтались на верхней ветке. От хохота Георгия дуб качался, точно не рогатый за мной гнался, а черепаха. А теперь что? Пожалуйте бугая на вертеле кушать!
– Разумны твои замечания, дорогой, – заметил Дато, – но некопченого бугая трудно найти, а дуба здесь нет, давай-ка заставим Автандила обежать три раза вокруг тебя.
– Хоть так…
«Барсы» так шумно повалились на тахту и так гоготали, что на всех лестницах раздались поспешные шаги.
Выждав, покуда утихнут шутливые возгласы, Саакадзе взял со стены шашку Нугзара Эристави. Эрасти бросился к дверям. И словно этого ждали, в зал приветствий вошли разодетые Русудан, Хорешани, Дареджан, Миранда – жена Ростома, мамка и все старые и молодые прислужницы. За ними чинно следовали слуги, от главного повара до младшего конюха. Из других дверей появились мсахури, от седого смотрителя дома до юного сокольничего. Женщины расселись на узких тахтах, покрытых шелковыми коврами. Иорам Саакадзе и Бежан Горгаслани старались держаться возле Моурави, жадными глазами впивались в шашку Нугзара.
«Барсы», обнажив клинки, окружили взволнованного Автандила. Протянув шашку Нугзара рукояткой к востоку, Моурави произнес напутствие и закончил его пожеланием славному Автандилу Саакадзе так же достойно вздымать арагвийский клинок над вражескими головами, как вздымали его доблестный дед и отец, слуга любезной Картли.
Автандил принял из рук Моурави реликвию семьи. По старшинству вторым говорил Даутбек. Он поздравил Автандила с высокой честью и пожелал ему возглавить юных витязей, идущих на смену старшим в отважной дружине.
Потом порывисто говорил Димитрий, волнуясь – Матарс, высокопарно – Ростом, тепло – Элизбар и задушевно – Пануш. А Папуна попросту расцеловал Автандила.
Красиво говорил Дато. Он ликовал, что молодой друг начал свое испытание на звание «барса» на Марткобской равнине и закончил поединком с Зурабом Эристави Арагвским, неустрашимым в битве и крепким в дружбе, как скала. Ничего не сказал только один Гиви: ему не позволили краснословить, боясь нарушить торжество обряда.
Целовали знамя, а после, скрестив клинки, приняли клятву вновь посвященного: до конечного часа делить с «Дружиной барсов» сладость счастья и горечь испытаний.