Шрифт:
По улице немецкого города, прямо по разбитой снарядами и гусеницами танков брусчатой мостовой шел человек в серой вермахтовской форме. Офицерские погоны и нашивки были спороты, а на голове у немца довольно нелепо сидела клетчатая штатская кепчонка.
День был летний, солнечный, но над городом висел туман:
Среди руин копошились немцы и советские солдаты — разгребали обломки. Двое солдат оттащили на носилках в сторону что-то длинное, накрытое брезентом. Человек в клетчатой кепке глянул в ту сторону и ускорил шаг.
Возле афишной тумбы, оклеенной поверх фашистских воззваний плакатами, призывающими строить новую свободную Германию, и распоряжениями советской комендатуры, стоял уличный музыкант. Он был в солдатском серо-зеленом кителе и пилотке; на незрячих глазах — синие очки. Слепой играл на флейте «Хорст Всссель лид» — играл громко и словно с вызовом. У ног его дремала тощая овчарка-поводырь и лежал расстеленный носовой платок с горсткой монет.
Перед музыкантом остановился пожилой советский майор, послушал и спросил укоризненно:
— Ты зачем фашистское играешь, а?.. Зачем фашистскую песню? Нельзя!
Прохожий в клетчатой кепке подошел поближе и перевел музыканту слова майора. Слепой буркнул что-то в ответ и снова приложил флейту к губам. Прохожий пожал плечами, перевел, медленно подбирая слова:
— Он сказал, другие песни не знаю.
Майор постоял в нерешительности, потом тоже пожал плечами и пошел своей дорогой…
Немец в клетчатой кепке шагал уже по другой улице, поглядывая на номера домов. После номера «17» почему-то сразу шел «61». В недоумении немец остановился. Он не сразу понял, что это не «61», а «19» — только опрокинутое, повисшее вниз головой на одном гвозде. Дом № 19 как раз и был нужен.
Встав на цыпочки, немец вернул номер в правильное положение и толкнул дверь подъезда.
Поднявшись по засыпанной битым стеклом лестнице, человек в клетчатой кепке постучался. Дверь квартиры открылась не сразу — даже не открылась, а приоткрылась. Через щелку смотрел на посетителя настороженный женский глаз.
— Лейтенант Онезорг, — назвался немец.
Тогда женщина откинула дверную цепочку. На руках она держала грудного младенца.
В комнате, куда женщина провела Онезорга, было трое мужчин. Один запихивал какие-то пожитки в чемодан, второй наскоро брился, поставив тазик с водой на комод красного дерева, а третий молча слушал гостя.
— Я все думаю: а может, рассказать русским? — вполголоса говорил Онезорг. — А? Как тебе кажется?
— Что рассказать?
— Ну… Где и что мы оставили. Наша команда.
Хозяин комнаты не поверил своим ушам.
— Ты меня разыгрываешь?
— Нет, что ты. Просто хочу посоветоваться, обсудить… Если бы, допустим, пойти вдвоем? Вдвоем как-то легче…
— Ты уже совсем спятил? — Хозяин повернулся к женщине, которая с отрешенным лицом покачивала младенца. — Эмма! Слышишь, что он плетет?
Женщина ничего не ответила. Остальные двое будто и не слышали разговора, продолжали заниматься своим делом. Хозяин комнаты схватил Онезорга за плечи, тряхнул:
— Да они тебя сразу в Сибирь! Будешь гнить в тюрьме, пока не подохнешь!
— Ну почему в Сибирь? — неуверенно запротестовал Онезорг. — Я ведь хочу помочь… Чтоб не гибли невинные люди!
— Пускай гибнут! Наших мало погибло? Так и хочется дать по этой дурацкой роже! — Хозяин даже зубами скрипнул, но взял себя в руки. — Мы все трое уходим на Запад. Мой тебе совет — идем с нами.
— Нет, я останусь, мне надо подумать.
— Думай, думай! Кретин…
Посетитель повернулся к двери, но хозяин окликнул его:
— Ну и вид у тебя! Куда дел фуражку?
— Потерял.
— На, возьми мою. А мне отдай кепку. Мне как раз нужна.
Надо сказать, что хозяин и остальные двое были в штатском — в каких-то случайных, с чужого плеча вещах. Онезорг безропотно отдал свою клетчатую кепочку и получил взамен офицерскую фуражку.
Когда он вышел на лестничную площадку, следом за ним выбежала Эмма — по-прежнему с ребенком на руках.
— Онезорг, ты меня помнишь? Я приходила к Вернеру в лазарет.
— Помню, — кивнул Онезорг.
— Я ведь тоже остаюсь. Он не берет меня с собой. У него там жена, в Гамбурге… Знаешь что? Переезжай ко мне.
— Я? К тебе? — растерялся Онезорг.
— Да, да… Ночью они уйдут, и квартира будет совсем пустая, — торопливо шептала женщина, боясь, что Онезорг не захочет слушать или что ее позовут назад в квартиру. — Сейчас так трудно одной, так страшно, просто невозможно!
— Видишь ли, я…
— Тебе же надо стирать, варить, — перебила его женщина, но вдруг остановилась. — Или у тебя кто-то есть?
— Никого, но я…
— Смотри, что он мне оставил! — снова не дала договорить Эмма. Она достала из лифчика носовой платок, завязанный узелком. Развязав узелок зубами, Эмма показала Онезоргу три серых камешка. — Это алмазы! Если огранить, за них дадут большие деньги!..
Она стала завязывать платок, и Онезорг, воспользовавшись паузой, ответил наконец:
— Нет, нет. Ничего не выйдет… Я сам не знаю, где я буду завтра и вообще, что со мной будет.
Он двинулся вниз по лестнице, а женщина, уже без надежды, шептала ему вслед:
— Может быть, ты не хочешь из-за Труди? Но ты же видел, какой она тихий ребенок. Ни разу не заплакала… И ночью не кричит, дает спать до утра…
Опять Онезорг шел по улице, поглядывая на номера домов. Посреди мостовой стояла армейская полевая кухня и два советских солдата раздавали немцам пищу — по черпаку супа и по ломтю черного хлеба. Голодная, но чинная очередь двигалась быстро. В руках у немцев были кастрюльки, миски, но чаще — фаянсовые или фарфоровые супницы из сервизов. Онезорг потянул носом, посмотрел заинтересованно, но задерживаться не стал.