Время Сомнамбул
Шрифт:
– Вам пока хватит, частично и мы поможем.
За рядами перетаптывавшихся сомнамбул воцарилась тишина. Там шло совещание.
– Ладно, будь по-вашему, выходите. Вроде того, не тронем.
– А гарантии? Пусть парочка ваших зайдёт в ворота. Тогда и мы выйдем.
– Вроде того, кто вам нужен?
– Ты и полицейский. Вполне сгодитесь.
– Нет, вы хотите, вроде того, обезглавить наше движение! Тоже, нашлись ловкачи. Не забывайте, на чьей стороне сила.
Снова раздалось несколько выстрелов. Поверх голов сомнамбул кто-то дал автоматную очередь. Пули полетели в сторону церкви. Некоторые впились в высившийся крест.
– Ну как, ещё?
И тут случилось это. Из колыхавшегося строя лунатиков стали отделяться фигуры, которые, тыча перед собой палками, как штыками двинулись к ограде. За ними потянулись другие. Вскоре у железных прутьев скопилось масса сомнамбул. Они выдёргивали заострённые пики и швыряли, как копья, на церковный двор. Голая земля там быстро покрылось ими, превратившись в наклонённый ветром бамбуковый подлесок. Все растерялись. Атакующие, оголённые отходом своего живого щита, мгновенно вгрызлись в землю. Из церкви не раздалось ни единого выстрела. Всё произошло слишком быстро. А Иван Грач, мордатый сторож и лагерный охранник, пристреливший собак, уже налегали всем телом на ворота. Те поддавались. А когда к этим троим присоединилась толпа лунатиков, замки не выдержали, и двери распахнулись. Лунатики хлынули во двор. Побросав палки, они выдёргивали из земли заострённые пики, которыми был засеян церковный двор, и стали продвигаться к храму. Четверо осажденных укрылись там. Но навстречу штурмующим неожиданно
– В чём там дело?
– крикнул несколько отставший провизор.
– Осторожно, они опасны!
– обернувшись, заорал из ворот полицейский. И в этот момент получил удар по голове. Иван Грач, скалясь, наклонился за вывалившимся из его рук автоматом. Потом, распрямившись, дал очередь от живота, как когда-то учили его в армии. Водитель, провизор, владелец кафе и ещё несколько человек, пришедших с ними упали подкошенные. Грач выпустил все патроны. Через несколько минут всё кончилось. Над церковным двором повисла тишина. Убивать больше было некого, и оставшиеся в живых лунатики постепенно впадали в спячку. Младший сын Варгиных, которого накануне насмешливо устыдил водитель - второй раз отказываться нельзя, видишь, без тебя, вроде как, ничего не получается, - не принимал участия в последней атаке. Оставаясь лежать, уткнувшись в землю, он осторожно поднял голову. Увидев, как из ворот на ощупь выходят лунатики, медленно встал. Пройдя мимо убитого полицейского, лежавшего с выпученными глазами и перекошенным ртом, он пробрался на церковный двор. Там он снял с ограды мёртвого брата, разыскал среди груды трупов родителей - те лежали в обнимку, точно защищая друг друга телами. Крепко сцепив руки, они остались неразлучными и в смерти. Сев на окровавленную землю, их младший сын, обхватил голову руками и тихо завыл. Кроме него на весь город здоровых осталось лишь несколько человек, предпочетших отсидеться дома. Им оставалось наглухо забаррикадироваться и ждать. Ждать неизвестно чего. Скорее всего голодной смерти. Если только раньше не покончить с собой. А уж о безумии и говорить не приходится. Впрочем, оно давно было с ними, вскоре после оккупации вируса. Так в городе наступила власть сомнамбул, о которой они даже не подозревали.
Как обычно прилетевшие в полдень вертолёты, зависли над заваленным трупами церковным двором, убедившись, что провизию скидывать некому, долго кружили над городом. Сделанные с них снимки легли на стол губернатора. Помимо бродивших, сидевших, лежавших повсюду сомнамбул, которые после вспышки разрушительных действий постепенно впадали в привычную апатию, они засвидетельствовали случаи каннибализма. А почему нет? После выброса подавляемой агрессии, расторможенное подсознание сомнамбул продолжило выплёскивать глубоко коренившиеся желания, пробуждая первобытные инстинкты. Так пришёл черёд ещё одной похороненной в недрах подсознания, склонности гомо сапиенса. А что удивительного? Для хищника, а кто рискнёт оспаривать, что человек - хищник, мясо всегда мясо, а жертвой может стать любой. Такова природа, тут уж ничего не попишешь. На стадии эмбриона человечество прошло через каннибализм, и, вероятно, наша внутривидовая борьба, стыдливо называемая конкуренцией, наша война за место под солнцем, вполне допустимая и поощряемая, считающаяся даже двигателем прогресса, этот наш цивилизованный "каннибализм" является всего лишь отголоском того древнего, в котором отсутствовало лицемерие кавычек. Быть может, тот первичный каннибализм, как раз и заставил избегать друг друга, приведя к заселению материков? Глубоко засевший в нас, он рождает желание остаться в одиночестве, получив неприятное известие, одному пережить удар судьбы. Недоверие, страх, ужас, которые вызывают другой, особенно в минуту слабости, - оттуда. Да и так ли далеко мы ушли? Пожирать ближнего, пожирать фигурально или буквально - с философской точки зрения разница невелика. А какой спрос с лунатиков? Вместе с помрачением сознания, тонкий слой которого скрыла чёрная пелена, в первозданной чистоте вернулось и наспех прикрытое цивилизацией зверство. Очевидно всё так и обстоит, даже сомневаться не приходиться. И всё же каннибализм стал последней каплей. Просмотрев фото ещё раз, губернатор распорядился прекратить снабжение города. Людей в городе не осталось, а разводить звероферму не имело смысла. Чем быстрее хищники уничтожат друг друга, тем лучше. И всё к этому шло. Грязь, разложение и нечистоты, должны были привести к эпидемии дизентерии. Немытые, завшивевшие сомнамбулы вскоре падут жертвой какой-нибудь инфекции, которая быстро сведёт их в могилу, очистив, наконец, город. Но лунатиков, как диких животных, ничего не брало. Им отключили электричество. Оно им было не нужно. Вместо воды из крана они пили из грязных луж. На футбольных площадках, где раньше гоняли мяч, дети-сомнамбулы сидели на корточках, каменными истуканами, засунув в рот грязный палец. Они сосали его во сне, как младенцы, спящие с широко открытыми, словно при базедовой болезни, глазами, и, только время от времени повторяя какое-нибудь односложное междометье, вроде "ням-ням" или "кляк-кляк". Всё это производило жуткое впечатление. Разведывательный вертолёт ежедневно кружил над городом, доставляя губернатору всё новые снимки. Один был мерзостнее другого. Мало того, что процветал каннибализм, мало того, что город тонул в экскрементах - сомнамбулы испражнялись, где попало, - так среди них ещё восторжествовала грубая сила. Болезнь не притупила сексуального влечения, если только не наоборот, как это бывает во многих случаях врождённого идиотизма, усилило его, и женщин насиловали прямо на улицах. Совокуплялись с животной страстью, посреди грязи, объедков и гнившего человеческого мяса. Женщины, которые лучше назвать самками, впрочем, не сопротивлялись, молча принимая свою долю, как коровы, подпустившие быка. Они отдавались покорно, но всё равно получали потом побои от озверевших партнёров. Кричала и вырывалась только одна - воспитательница детского сада, которую обошёл стороной вирус, уготовив ей другую ужасную судьбу. Подняв голову к небу, она громко умоляла лётчика, наблюдавшего всю сцену, о помощи. Но спускаться у того не было приказа, да и откуда ему было знать, что она не одна из сомнамбул? Отсутствие у неё болезни делало её сильнее, её реакции были быстрее, а движения резче, чем у лунатиков. Но их было несколько. И всё равно она отбивалась, пока мордатый сторож не ударил её сзади палкой. Она захрипела и затихла. Лётчик не смог сделать снимок. Вместо этого он выпустил пулемётную очередь, прибавив в городе несколько мертвецов. Сообщать об этом он, конечно, не собирался. Подумаешь, сомнамбулы, ими больше никто не интересовался. Вертолёт быстро лёг набок, и, тарахтя, понёсся из ада. А оставшиеся в нём грешники продолжали участвовать в кошмарах. Дошло до того, что стали убивать детей. Они были хуже дикарей. Хуже львов, которые пожирают котят от других самцов. У тех жестокость оправдывается продолжением своего рода, а здесь всё было бессмысленно. Убивали ради убийства. Просто так. Как маньяки в фильме ужасов. Лагерный охранник, тот самый, пристреливший заболевших собак, натыкаясь на ребёнка, перерезал ему горло кухонным ножом.
– Что ты делаешь, сука!
– заорал лётчик в зависшем над ним вертолёте.
Его помощник, не отрывая фотоаппарата от глаз, зажмурился.
– Возвращайся на базу, - прошептал он побелевшими губами.
– Ради всего святого, возвращайся.
– Прежде застрелю гада!
– Они же уроды!
– вдруг сорвался помощник.
– Понимаешь, больные уроды!
Ругаясь, они завопили в два голоса, но их крики не шли дальше кабины.
Снимки с вертолёта засвидетельствовали и педофилию. А уж про содомский грех и говорить не приходилось. Рыбаки, продавцы, офисные клерки - произошедшие за три месяца метаморфозы изменили их до неузнаваемости, обнажив тайные глубины их подсознания. Будь проклят этот город со всей его историей! Несколько раз откладывая в бешенстве фотографии, губернатор порывался отдать приказ разбомбить его. Да, уничтожить его к чертям собачьим! Пусть исчезнет с лица земли, пусть будет стёрт со всеми его содомитами, каннибалами, насильниками! В такие минуты он гордился, что у него хватило мужества остановить эту чуму, снимки оправдывали допущенную при этом жестокость. Он, слава богу, оказался прав, и гибель пытавшихся прорвать кордон в тундре, стоила того. Это было лучше для всех, в том числе и для погибших, по крайней мере они умерли людьми. Губернатор несколько раз снимал трубку, чтобы вызвать военных лётчиков, но потом откладывал. К чему лишняя ответственность? Всё закончится само собой. Ясно, как божий день, что сомнамбулы долго не протянут, болезнь, не одна, так другая, доконает их.
Но вышло иначе.
В психиатрическом лечебнице, куда его, не найдя ничего лучшего, поместили вместе с министерским гардеробщиком, а, куда же ещё, не в инфекционное же отделение, не хватало им ещё венерическую болезнь подхватить, врач переносил изоляцию, как и большинство сомнамбул, совершенно спокойно. Целыми днями он сидел на постели, сложив ноги по-турецки, как в детстве, когда забирался на высокий табурет. Он сидел неподвижно, уставившись на пыльное, решётчатое окно, в котором даже не пересчитал от скуки клетки. Потому что врач не скучал. Он видел сны, составлявшие его жизнь, прошлое, бывшее одним из них, и настоящее, всё время менявшееся в зависимости от их течения. Сны были один причудливее другого. Бывало, врач видел себя во сне спящим, видящим себя во сне спящим и так далее, выстраивая бесконечную вереницу снов, от которой закружилась бы голова, да что там, эта неограниченная цепочка могла просто свести с ума, если бы у него сохранились его остатки. Но лунатизм вытравил их напрочь. И врач отнёсся к бездне снов совершенно спокойно. Во сне ему случалось и считать - вот фонендоскоп, три стерильных шприца, четыре ампулы с лекарством - перебирал он предметы в медицинском шкафу своего кабинета - всего получалось восемь, он раскладывал их по местам, снова пересчитывая в другом порядке - четыре ампулы, три шприца, фонендоскоп, - и у него выходило семь или десять, или даже семнадцать, да, получалось, любое, наперёд заданное число, но это его нисколько не смущало. На гардеробщика, проводившего большую часть дня под одеялом, из-под которого раздавался тяжёлый храп, врач не обращал ни малейшего внимания, как и на приходивших по утрам своих бывших коллег, бравших у него кровь, чтобы получить вакцину против лунатизма. "Это невозможно, - охладил бы он их пыл, если бы отдавал отчёт в происходившем.
– По крайней мере в ближайшее время, пока болезнь не распространиться повсеместно. А тогда станет уже поздно". Но вместо этого врач снова и снова видел себя ребёнком, видел мать, ставившую на стол пыхтевший самовар, пока он во дворе сёк прутиком заросли кусачей крапивы, видел отца, шелестевшего бумагами за огромным дубовым столом, видел университет, умерших преподавателей, которые во сне оставались молодыми, будто там, где они находились сейчас, время замерло, видел столицу, где оказался вместо провинциального захолустья - блестящий учёный, светило медицины. Один и тот же навязчивый сон, приходивший и днём, и ночью, не давал разобрать время суток. Он тянулся бесконечно долго, поэтому, когда однажды врач увидел заглянувшую в окно луну, исполосованную решёткой, увидел себя, глядевшим на луну, увидел мир отдельно от себя, как видят наяву, то испугался. Где он? Как здесь оказался? Что за человек храпит под одеялом? И это было признаком выздоровления. В голове больше не путалось, сон не руководил его мыслями, которые текли сами собой, стройные и ясные, будто прерванные на мгновенье чем-то незначительным, а теперь снова вернувшись в исходное русло.
Он думал (удивляясь, почему вдруг, ни с того, ни с сего, размышляет об этом):
"Мы (или только я?) воспринимаем мир гораздо острее, эмоциональнее, чем способен выразить наш язык. На самом деле нас волнует только собственная судьба, и это присущее нашему сознанию качество несправедливо нарекают эгоизмом, наполняя отрицательной коннотацией, тогда как по сути мы прирождённые, запрограммированные самим мирозданием актёры, которых интересует только одна роль, своя, да и её нам редко, когда удаётся сыграть до конца, а остаётся только заученно повторять чужие".
Тут он снова ощутил укол страха. Как те его приступы, когда только начинал заболевать, но лунатизм ещё не накрыл его с головой, заставив перестать боятся. Врач испугался, что болен. А это означало, что процесс пошёл в обратную сторону, и он постепенно выздоравливает.
Других источников, кроме снимков с вертолёта, о городе сомнамбул не было, и оставалась лишь гадать, какие ещё зверства творились в нём. Конечно, и сделанных фотографий хватало за глаза, чтобы с отвращением отвернуться от проклятого города, поставив на нём крест, но всё же к нему оставался интерес, пусть и нездоровое, но вполне объяснимое любопытство, и губернатор рисовал картины одну страшнее другой. Впрочем, несмотря на все их жестокости, надо признать, лунатикам, лишённым того изощрённого рационализма, который изобрёл инквизицию, газовые камеры и атомную бомбу, сразу нашедшие применение, было далеко до злых гениев человечества. Если смотреть беспристрастно, то в целом они даже не превзошли человеческий род в жестокости, которую тот проявлял на протяжении своей истории. При этом у них в отличие от психически нормальных людей, из поколения в поколение устраивавших, к примеру, бесконечный геноцид - а как иначе назвать истребительские войны, хотя бы две Мировые?
– было оправдание: свалившаяся невесть откуда болезнь, вызвавшая нравственную мутацию. Но так ли уж сильно они мутировали? Перебирая новые снимки из заражённого города, которые регулярно доставлял вертолёт, губернатор думал:
"Они не люди? Во всём виновата болезнь? А может, она только вскрыла нашу подноготную? Тюрьмы, армии, офисы. Разве отношения там не строятся на скрытом каннибализме? И разве они не превращают в сомнамбул? А та система угнетения, та государственная пирамида, на вершине которой он стоял в своём крае, разве она не имеет основанием страх, жестокость, а, главное, абсолютное бесчувствие? Разве то, что мы построили, все эти переполненные города, не скопление одиноких лунатиков, и разве наша цивилизация не цивилизация сомнамбул?"
Губернатор гнал подобные мысли, но снимки возвращали к ним снова и снова. Высчитывая свой возраст, будто и так его не помнил, он стал подумывать об отставке.
Следующим, кто освободился от лунатизма, стал Иван Грач, охотник на полярных волков. Это случилось в один миг. Лёжа в постели поверх одеяла, Грач вдруг ясно осознал, что был давно болен, а теперь болезнь ушла, и больше никогда не вернётся. Так бывает, когда просыпаются, переболев гриппом с высокой температурой. Всё, что происходило с ним было во сне. Это было нагромождение кошмаров, которые, к счастью, остались позади, растаяли, исчезли, сошли на нет, как первый снег. Грач даже не силился вспоминать их - зачем? К нему вернулась вдруг прежняя картина, от которой он словно и не отвыкал, мир щелчком встал на своё место, будто ножка сдвинутого шкафа, долго елозившая по полу, наконец, угодила в образовавшуюся за годы ямку. Да, штырь попал в паз. От неожиданности Грач даже вспотел, потом, вскочив, бросился к окну и, точно впервые увидел открывавшейся в нём кусок улицы, долго стоял, сдвинув засохший фикус и опершись о подоконник. Шёл дождь. Тёмно-лиловое небо нависало над городом, поливая крыши домов. Как был в одних трусах, Грач спустился под тёплые струи. Теперь он снаружи смотрел на своё окно, на пустые мостовые, по которым ручьи, огибая распластанных сомнамбул, бежали к ржавому водостоку, и хохотал. Жить! Жить каждое мгновенье, жадно ощущать мир, чувствовать его всеми фибрами души, прежде чем покинуть навсегда.