Время своих войн-1

Грог Александр

– Если все-таки на Кащея, то как его убить?

– Кажется, яйцо надо разбить, - говорит Миша.

– Да так любого убить можно!
– отмахивается Казак.
– У меня спроси! Как-то трех одноголовых перекрестил в однояйцевых.

– Это где?

– Лихая деревня попалась.

– - Наша?

– Нет. Под пальмами. Впрочем, уверяю, категорически не горынычи, хотя и кащеи. Но это исключительно внешним видом.

– Наши богатыри на Хазарский курятник ходили по их горынычей. Потом, много позднее, те былины переписали - вымарали хазар и вписали татар.

– Охренеть не встать! Хазарская цензура сработала?

– Без

комментариев.

– А что, Горыныч и Кащей - не одно и то же?
– интересуется Миша.

– Без разницы. Массон массона не обидит!

Лешка, пока Седой выходит за двери нарвать с грядок зелени, не замечая, что соскакивает на мысль Гоблина (чьим поклонником переводов дури на смысл является), лепит чьей-то очередной, засидевшейся в экране телевизоре "заднице лица", емкую и точную характеристику.

– Это голимое, подлое, хитрожопое, скользкое, бздливое, геморроидальное, вкорень охеревшее говно!

– Эмоционально!
– отмечает сказанное Извилина.
– Но можно было бы уложить и в одно словцо.

– Какое?
– Лешка не избегает черпнуть новейших определений существа предмета.

– Либералист!

– Фи! Не за столом!

– В вукоебину их всех!
– адресует по-сербски Казак.
– Там и порешить!

...Не проси у серба ни спичек, ни курицы - это слова матерные. Сербы знатные матерщинники. Трудно средь врагов без мата. "Не глуми ты мне голову!" - говорит серб, и не один русский, а может даже и не одна тысяча мужиков в пределах все еще необъятной России в тот самый миг, словно эхо, отвечает на всякую хрень этими же самыми словами.

– Сволочь этакая, не глумите голову!

"Глумиц" - актер по-сербски. "Глумиться" - играть. То есть лгать, зная, что лжешь. Нет больших лжецов, чем актеры. И суть всей политики - актерское лицедейство. Не под всяким куполом храм божий. Церковь (когда еще отвечала задачам воспитания человеческих стад) не приравняла политиков к актерам запретом хоронить их в пределах кладбищ (понеже ни те, ни другие душ собственных не имеют, а берут в займы на время лицедейства) по причине, что сама являлась политическим инструментом. Отличалась тем еще лицедейством и вольно ей было глумиться во власти и со всякой властью, кроме советской.

Комиссары сменили протоиреев, политработники - попов. 1937 год и над ними поглумился славно, словно все причины в одну горсть собрал, сжал - растеклись красненьким промеж пальцев. Но светлому будущему на небесах уже противопоставлялось светлое будущее на земле.

Прошло время - новый переворот, и будущее враз подменили псевдожизнью, теле-кино-грезами. Комиссаров и политработников сменили комментаторы, "публичные историки", ведущие игрищ, теледебатов и множества передач одной переходящей сути: "Признайся в извращении, дабы найти сторонников!"

Под каждой крышей свои мыши. Замполит не может остановиться.

– Нет ничего смертоностнее телевидения, но за ним - этим инструментом - стоят люди... Ну, ладно, - поправляет Леха сам себя, - Не люди. Нелюди!
– повторяет он, с кровожадностью пробуя словцо на вкус.
– За каждой мерзостью, даже на вид случайной, стоит душевный симпатичный глянцевый уродец - идеолог, который должен за это нести ответ перед поколениями, за то поколение, которое сейчас только формируются...

Можно ли воздержаться от суждений о дурном, называя дурное дурным? Но

во все времена к этому требуется смелость. Это ломает карьеры... Уже обросли цепями, называли их "собственностью", горделиво носили и хвалились друг перед другом - чьи тяжелее.

Но все что ты есть - это история твоей судьбы.

Судьбу дубинами не отгонишь. Да и не на судьбу надо бросаться, не ее склонять, равнять с прочим, да причесывать, как принято представившемуся расчесывать волосы и прошлую жизнь, а характер, который куется поступками. Выковать можно с самого малого удара молотком, удара по характеру, по собственной трусости. Скажи дерьму, что оно дерьмо - считай ударил. Брызг от дерьма не бойся. К характеру, который выковывается, они не пристанут. Не плавай впредь средь дерьма, не води хороводы со сволочью. Поддержи того, в ком видишь зачатки характера...

Человек! Ты гол! Все, что ты есть - это история твоей судьбы, остальное мусор, которым ты пытаешься заслониться, прикрыть наготу. Лишь душа, да дела одевают тебя в одежды, которым не сотлеть - лишь они уйдут с тобой.

В пустое эти речи... Давно пусто там, где должно быть наполнено.

После большого отступления, каждый клочок земли и веры, что отвоевываешь, дается тяжело. Могли ли когда-нибудь подумать, что сохраняя верность Присяге - клятве, которую давали миллионы - сути и букве ее, всего каких-то пара десятков лет, и можно оказаться одними из немногих, едва ли не единственными ее держателями, не по причине гибели всех остальных?..

Где зудит, там и чешут. Лехе покоя тема не дает, потому песочит ее на все лады, словно надеялся с нее убудет, сточится сама собой, раствориться. А ее все прибывает и прибывает, и вот словно зудит уже все тело. Пошла чесотка - не остановишь, тут одно лекарство фатальное. Либо себе, либо "тем", но, отнюдь - увы!
– не самой теме.

Телевидение каждые несколько месяцев, то и недель, вбрасывало новую "историко-аналитическую", где всплывал очередной проеденный молью мозгами декломатор с надсаженным педерастическим голосом, что заставлял брезгливо морщиться, от нарочитого ли недовыговаривания русской буквы "р" - желания указать на принадлежность к клану новых неприкасаемых, намекая о связи уже двойной - по факту сомнительной крови и "гуманитарной ориентации", упрямо не замечая иного, выступающей из всех щелей проституции - манерности разговора, бегающих ни за что не цепляющихся глаз, интонаций и даже классического фона - стеллажей вряд ли прочитанных книг.

"Бедному Иванушке всегда в жопе камушки!" Так говаривала баба Лена, видя того полумужчину, у которого руки не к тому месту пришиты, душа к делу не легла, под неумение и нежелание сто отговорок чередой, одна другой "логичнее". Что - "то" и что - "это", но самая точная - что зря родился.

Извилина помнит как сам не на чуточку ошалел, смотрел тупо в экран и машинально щупал, где кобура должна бы быть, когда некий словоблуд со сложной фамилией Иванов-Катанский, обставившись талмудами (должно быть, хотел внушить образ этакого мыслителя, но мешала застылая липковатость глаз, характерная для всяких лгунов, которые стремятся в этом деле стать профессионалами, но недотягивают), с экрана телевизора говорил о бездоказательности такого события, как "Ледовое побоище", по причине отсутствия тому материальных подтверждений... А по сему, фигура Александра Невского не может считаться героической, и отношение к ней должно быть пересмотрено.