Время таяния снегов
Шрифт:
К закату по всей деревне слышалось пение – тягучее, протяжное, грустное. В эти часы, когда темнота размывала очертания изб, поглощала дальний лес за полем, а пьяное бормотание скрадывало значение слов, Ринтыну казалось, что он у себя на родине, в Улаке, в день спиртной распродажи. И собаки лаяли и выли так же одинаково – хрипло и протяжно.
Тамара Буренина высоким печальным голосом выводила:
Темная ночь, только пули свистят по степи,
Только ветер гудит в проводах,
Тускло звезды мерцают…
Женщины подхватывали:
Ты меня ждешь и у детской кроватки не спишь,
И поэтому знаю, со мной ничего не случится!
Чаще всего пели песни военных лет, и Ринтыну не удалось ни разу послушать настоящую древнюю, лесную, деревенскую песню…
Иногда Ринтын с Машей, гуляя, доходили до станции Вруда, мимо которой проносились поезда, поднимая желтую пыль с полотна дороги. Рельсы напоминали дорогу Владивосток – Москва, незнакомые станции и далекие города.
Ринтын и Маша мало разговаривали. Как-то девушка спросила:
– Ты любил кого-нибудь, Анатолий?
– В каком смысле? – растерянно отозвался Ринтын.
Маша как-то странно посмотрела на него.
– Я хотела спросить: была ли у тебя любимая девушка?
– Была,– ответил, немного подумав, Ринтын.– Она и сейчас есть, но любит другого.
– Ты о ней думаешь?
– Иногда. Когда становится грустно или нехорошо, я вспоминаю всего только один день, и мне становится хорошо. Пусть наша любовь не стала большой, но был один день, который, как светлый фонарик, будет светить мне всю жизнь…
– Это ты верно говоришь,– задумчиво согласилась Маша.– Не надо забывать светлых дней и не надо отворачиваться от хорошего…
– Ну, а у тебя есть кто-нибудь? – поинтересовался Ринтын.
– Так же, как у тебя,– был. Женился теперь. Дочь родилась. Правда, расстались мы с ним нехорошо. Поругались. И вспоминать об этом горько,– с грустью призналась Маша.
Как-то Маша рассказала ему о своей жизни.
Родители ее работали на Балтийском заводе. Отец заведовал кислородной станцией завода, в первые дни войны он погиб. С Полтавщины приехала бабка и поселилась с дочкой и внучкой. Несколько раз пытались эвакуироваться, но кольцо блокады затягивалось все плотнее. Наступили голодные дни. Умерла мать. В холодной, нетопленой квартире остались бабка с внучкой. Товарищи отца с Балтийского завода разыскали Машу и устроили ее, почти умирающую, в столовую усиленного питания. Каждый день под бомбежкой, под артиллерийским обстрелом Маша ходила в столовую. На боку болтался противогаз. Бабка выковыряла из железной коробки химикалии и наказывала внучке:
– Без еды не возвращайся!
Девочка делилась скудным пайком с жадной, выжившей из ума старухой.
Весной сорок второго года Машу с бабкой эвакуировали. Ехали по уже подтаявшему Ладожскому озеру мимо черных полыней, потом через всю Сибирь в далекое Васюганье, где Маша прожила долгих три года, пока не вернулась в Ленинград. Бабка умерла в Новосибирске. Квартиру уже заняли другие. В дверь выглянул незнакомый человек и сердито сказал, что не знает никаких Гордиенко, и отказался пустить девушку в комнату. Из вещей от мамы осталась только ножная швейная машина “Зингер”, которая кочевала вместе с Машей из одного общежития в другое.
Оттого, что у обоих была нелегкая судьба, Ринтын и Маша прониклись друг к другу еще большим доверием и каким-то родственным чувством. Иной раз у Ринтына было такое ощущение, что он знал Машу давно и что они вместе росли в одном селении.
– Ты будто из нашего народа,– как-то сказал Ринтын, и это прозвучало в его устах величайшей похвалой.
Маша это почувствовала и сказала:
– Спасибо.
Поле с убранным хлебом было похоже на стриженую голову великана, и это сходство усиливалось еще тем, что оно было слегка всхолмленное, приподнятое к лесу.
Ринтын стал заправским возчиком. Он уже больше не боялся Сильвы, научился ее запрягать, распрягать, задавать корм и даже по-особому причмокивать, Лошадь узнавала его издали и начинала как-то смешно топтаться, поднимая то одну, то другую ногу, будто радостно пританцовывая.
Уборка подходила к концу. Председательша подсчитала заработок университетской бригады, и на каждого вышло чуть ли не по пять мешков картофеля.
Приближалось время отъезда, время расставания с деревней, с полями, с лесами, с темными вечерами, когда кругом ничего не видно и тишина такая, что слышишь только дыхание любимой. Возможно, что и в городе можно будет встречаться с Машей, но не каждый день, как здесь. Она живет в другом общежитии, учится на другом факультете…
Последние дни Ринтын загрустил и помрачнел. Он стал еще более неразговорчивым, чем обычно. Маша сразу заметила перемену в его настроении и допытывалась:
– Что с тобой? Уж не заболел ли?
Это участие, ласка так волновали и расстраивали парня, что он предпочитал одиночество. Он уходил к реке, находил укромное место и садился на сырой берег.
И все же мысли его все чаще обращались к Маше.
Он почувствовал, что так дальше продолжаться не может, и решил тайком уехать.
Днем, когда все были в поле, Ринтын собрал свой чемодан, взвалил на плечи и пешком отправился на станцию Вруда. Уже на станции он обнаружил, что денег у него нет: едва-едва набралось на билет до районного центра Волосово.
Ринтын сошел на станции Волосово рано утром. На пустынном перроне стоял лишь дежурный в помятом железнодорожном мундире и в красной фуражке. Он держал в руках свернутый желтый флажок.
Ринтын обогнул здание вокзала и вышел на улицу. На высоком столбе громко говорило радио. У пивного ларька коза нюхала лужу. Чуть подальше, на покосившейся скамейке, сидели два парня и лузгали семечки, сплевывая себе под ноги.
Изредка мимо пылила грузовая автомашина, погромыхивала телега, нагруженная корзинами с овощами. Ринтын бесцельно шагал по пыльной улице. За заборами прятались дома – большие и маленькие, с белыми занавесками на окнах. За заборами текла своя жизнь.
На улице становилось все больше людей, они шли с кошелками в руках: где-то дальше находился рынок.
Ринтын шел и думал о том, что он поступил крайне опрометчиво, пустившись в дорогу без денег. Что же делать дальше? До Ленинграда еще порядочно ехать, где тут достанешь денег? Ему захотелось есть. Да так, что в животе тупо заныло. Это было совсем не то ощущение, которое наступало перед обеденным перерывом в деревне. У этого голода не было приятного ожидания предстоящего насыщения.