Время таяния снегов
Шрифт:
Ринтын обещал.
Потом пили крепкий ароматный кофе из крохотных, чуть ли не с наперсток чашек.
– Саксонский фарфор,– похвасталась Софья Ильинична, вынимая чашки из стеклянной горки.– Этот сервиз переходит у нас из поколения в поколение. Осталось четыре прибора,– грустно заметила она и добавила: – Время не щадит даже вещи.
Ринтын боялся притронуться к кофейной чашечке – до того она казалась хрупкой, а самое главное, трудно было представить, как можно растянуть ее мизерное содержание хотя бы на три глотка. Зато Кайон пил кофе со знанием дела, отставив далеко в сторону мизинец правой руки. И содержимого ему хватило ровно настолько, чтобы не опередить Софью Ильиничну.
За кофе разговор шел о собаках.
Ринтын рассказал, как он впервые кормил собак. До этого он только готовил для них еду – рубил топором мерзлое моржовое мясо, копальхен,– да подносил таз дяде Кмолю. Собаки получали корм по справедливому принципу – по труду. Лучшие куски кидались вожаку, вторым пристяжным поменьше – и так далее до коренной, которой доставалось что поменьше и похуже. Обязанностью Ринтына во время кормления было отгонять чужих собак и следить, чтобы куски доставались тем, кому они предназначались. Беда, если кусок схватит не та собака. Разгневанный дядя совал в руки Ринтыну таз, кидался в гущу своры, хватал пса и разжимал ему челюсть. Добытый таким способом кусок отдавался той собаке, которой он и был назначен.
Настал день, когда Ринтыну одному надо было кормить упряжку. Все шло хорошо, пока не пришлось раздавать корм по справедливому принципу. Словно сговорившись, собаки кинулись на мальчика, сбили его с ног и в одно мгновение сожрали все, что было приготовлено. Хорошо еще, что Ринтын остался цел: ведь лежал он рядом с тазом, у которого возились голодные псы!
– С тех пор,– закончил рассказ Ринтын,– прежде чем кормить собак, я взбирался на крышу яранги и оттуда кидал куски копальхена в раскрытые пасти псов.
Софья Ильинична с интересом слушала. Кайон кивал головой, а Джек глядел на Ринтына понимающими глазами и широко зевал.
Затем Кайон описывал своих Вилю, Эвилюки, Ныранлылят – Уши, Безухий, Четырехглазый. Он знал все их повадки и привычки и даже подражал их голосам.
Софья Ильинична тоже рассказывала о собаках, которыми когда-то владели ее знакомые. Имен этих знакомых она порой не могла припомнить, зато прекрасно знала породу и родословную собак.
Наблюдая за Кайоном и Софьей Ильиничной, Ринтын думал, что эти два человека могли бы стать отличными друзьями, если бы между ними не стоял английский язык.
– Какая добрая собака! – со вздохом сказал Кайон, когда ребята вышли от гостеприимной преподавательницы и направились к общежитию.
– Уж очень она стара! – заметил Ринтын.
– Ну и что же! – возразил Кайон.– В нашей семье, например, одряхлевшую собаку никогда не убивали. Она доживала свой век в яранге, и за это соседи косились на моего отца и осуждали: мол, дети досыта не едят, а он собак кормит. И как это хорошо, что у ленинградцев есть собаки! Когда Софья Ильинична разговаривает с Джеком, мне кажется, что и она родилась в яранге, скоблила каменным скребком нерпичьи шкуры и поправляла пламя в жирнике.
– Вот видишь,– заметил Ринтын.– Оказывается, не так уж плохо жить в городе. Можно привыкнуть и даже найти что-то родное и знакомое…
Ринтын никак не решался пойти к Маше, хотя несколько раз подходил к ее общежитию. Адрес разузнал Кайон, встретив девушку на репетиции университетского хора, в котором он активно участвовал и которым очень увлекался.
Дом, в котором жила Маша, был восстановлен только наполовину. Со стороны Невы за деревянным забором виднелись заколоченные потемневшей фанерой окна, бреши в кирпичной стене, похожие на рваные края телесной – раны. Мимо дома грохотали трамваи, он слегка сотрясался, и с карнизов, рассеиваясь в воздухе, медленно оседала красная кирпичная пыль.
Кругом стояли живые здания, и половина этого дома тоже уже была заселена, но пустые окна другой половины смотрели как глазницы ослепшего человека.
Скоро для Ринтына стало привычкой после лекций прогуляться за мост Строителей, походить вокруг Машиного дома. Он все надеялся встретить ее. Наконец его упорство было вознаграждено: они столкнулись лицом к лицу.
– Здравствуй, Толя,– немного удивленно поздоровалась Маша.– А я уже не думала тебя когда-нибудь увидеть.
– Почему же? – смущенно и виновато улыбнулся Ринтын.
Маша не ответила, только засмеялась.
Здесь, в городе, она выглядела совсем не такой, как в деревне. Там она была проще, ближе, а здесь… Здесь не было широкого поля, зеленого леса – этих союзников и друзей Ринтына. Там они, когда надо, разговаривали вместо него. И Ринтын растерял все слова, в горле застрял какой-то комок.
– Как ты тогда добрался? – спросила Маша.
Ринтын судорожно глотнул и вдруг заговорил.
Он рассказал о своем путешествии, о встрече с сапожником Михаилом Михайловичем, его женой Оксаной, о том, как ехал без билета в Ленинград… О музыке, которую слушал ночью в маленьком домике на железной дороге, в последнюю минуту передумал рассказывать.
Они шли по деревянному мосту Строителей. Внизу шумела холодная черная осенняя вода… По вечерам в лесной речке вода чернела, будто ее подкрашивали, а на заре она была светлая, прозрачная и текла мимо освещенных солнцем зеленых берегов.
– О чем ты думаешь? – неожиданно спросила Маша.
Ринтын смутился и замешкался.
– А я знаю, о чем,– не дождавшись ответа, сказала Маша.– Ты вспомнил деревню? Да?
– Да,– ответил Ринтын.
– Видишь, я угадываю, о чем ты думаешь,– торжествующе сказала Маша.
Ринтын догадывался, что девушка хочет восстановить отношения, какие у них были в деревне, да и он сам тянулся к ней, но на него напала не то робость, не то что-то вроде боязни будущего. Вдруг опять все окажется не тем, чего бы хотелось? Увязнешь сам в чувстве, а другой и не заметит, отойдет так, будто ничего и не было…
Они дошли до дверей общежития, потом, не сговариваясь, повернули обратно, перешли Малую Невку, вышли к ростральным колоннам, опустились вниз, к плещущейся о гранит воде. Отсюда открывался вид на все знаменитые невские ансамбли – на Зимний дворец, Петропавловскую крепость, на Кировский и Литейный мосты.