Время таяния снегов
Шрифт:
К концу дня трудно было разогнуть спину, кожа на руках искололась об острую стерню.
Ринтын с надеждой посматривал на небо, но солнце очень медленно приближалось к лесу. Потом оно долго стояло над верхушками деревьев, как бы раздумывая: закатываться или еще повисеть над землей?
Потухли последние лучи, на поле опустились сумерки. Умолк стрекот жнейки.
К деревне шли кратчайшим путем – прямо через поле. От усталости ноги едва волочились. Хотелось пить, а тут еще какая-то птичка всю дорогу дразнилась:
– Пи-ить пора! Пи-ить пора!
В сарае было холодно, поэтому всю университетскую бригаду расселили по колхозным избам. Ринтын и Зайцев поместились на жительство к председательше.
Из собственных наблюдений и разговоров Ринтын узнал, что в деревне колхозников немного и большинство составляют люди преклонного возраста. Трудоспособных мужчин считалось всего семнадцать человек.
Прошедшая война повернулась здесь к Ринтыну другой стороной. Она отобрала у деревни молодых, здоровых мужчин, чьи могилы остались среди других полей, на близких и далеких окраинах городов, сел и деревень.
Ринтыну все было в диковинку, все интересно. Ему нравилось наблюдать за жизнью русских крестьян. Русская женщина бесстрашно подходила к огромному зверю – корове, бралась за сосцы, и тугая белая струя молока звонко ударялась о дно цинкового ведра. Деревенские жители расспрашивали Ринтына о том, как содержат скотину на Севере, и удивлялись, почему это оленей не доят и, самое поразительное, ничем не кормят…
Несколько дней Ринтын работал на поле – вязал снопы, скирдовал солому. Потом ему поручили возить снопы с поля на молотилку.
Обращению с лошадью учила его сама председательша. На первый взгляд ничего сложного в этом не было. Лошадь казалась старой, хотя была умна и везла осторожно. Ее звали Сильвой.
– Легкая жизнь у тебя наступила,– с оттенком зависти сказала Маша.
Ринтын тоже так думал до наступления вечера. Он добрался до конюшни затемно. Конюх уже ушел домой.
Ринтын обошел сарай, но никого не нашел. От мысли, что самому придется распрягать лошадь, ему стало не по себе. Одно дело – управлять Сильвой с высоты телеги, и совсем другое – подойти вплотную к ней и снять упряжь с морды, с широкой пасти, в которой виднелись огромные, похожие на моржовые, желтые зубы.
Ринтын несколько раз обошел лошадь. Он даже приближался к морде, но Сильва поднимала голову и недружелюбно посматривала на него.
– Что смотришь? – сердито спрашивал ее Ринтын.– Лучше бы сказала, как с тебя снимать эту штуку.
Если бы Ринтын происходил из тундровых чукчей, он бы сумел справиться с лошадью, хотя она далеко не олень.
Велика и сильна лошадь! Целую собачью упряжку заменяет. Но легче распрячь двенадцать злых, кусачих псов, чем Сильву. Там все ясно и просто. В случае чего можно ударить собаку. А тут при одном взгляде на подкованные железом копыта и большие желтые зубы хочется отойти подальше.
Уже совсем стемнело. В небе появились звезды, и над темным лесом поднялась огромная луна. В ее серебристом свете странно и дико блестели лошадиные глаза. Из конюшни слышались хрупанье и глухой перестук кованых копыт. Иногда животные тяжело, совсем по-человечьи вздыхали, и от этого мороз подирал по коже.
– Толя, ты здесь? – услышал он голос Маши.
– Здесь я, здесь,– обрадованно отозвался Ринтын.
– Тебя давно ждут ужинать,– с укором произнесла Маша, выступая из темноты.– Что ты тут копаешься?
Ринтын откровенно признался:
– Сильву не могу распрячь.
– Давай помогу,– предложила Маша и с завидным проворством распрягла лошадь.
Ринтын не знал, как благодарить девушку. Он чистосердечно рассказал, как ходил вокруг и около лошади, не решаясь подступиться к ней.
– Я собак боюсь,– призналась Маша.– А лошадь – животное безобидное. Я научилась обращаться с ними в Сибири, в детском доме для эвакуированных. Там приходилось делать все самим: и дрова рубить в лесу, и возить, и пилить, и колоть… Стирали тоже сами. Знаешь, каково полоскать белье на сибирском морозе? Бр?р!..
Из МТС пригнали две молотилки и поставили у большого сарая. Дня не хватало, и работали часть ночи. Защитив рот и нос от пыли марлевой повязкой, Ринтын совал снопы в ненасытную пасть молотилки. Внизу, под бункером, стояли мешки и медленно наполнялись тяжелым золотистым зерном.
В страдные ночи молотьбы он вспоминал весенние дни в Беринговом проливе, когда охотники не смыкают глаз и гонятся за зверем, за едой, за жизнью. Так и здесь: поток зерна – это поток жизни…
Здешняя земля считалась бедной и трудной. Это удивляло Ринтына. Ведь сколько всего росло на этой бедной и трудной земле: высоченные деревья, густые кустарники, ягоды, хлеб, овощи. В колхозных садах яблоки. Поглядеть бы им на чукотскую землю!
После работы Ринтын долго не мог уснуть. Перед закрытыми глазами плыла желтая солома, и в ее сплошном потоке на фоне далекого леса он видел лицо Маши, слышал ее голос, шептал про себя слова так, как она их произносила.
Когда усталость тяжелым грузом давила на плечи, когда трава, цепляющаяся за ноги, казалась цепями, стоило ему посмотреть на Машу, как на сердце становилось светло, усталость уходила куда-то вглубь и появлялись новые силы.
Ринтын понимал, что влюбился, и не пытался спорить с самим собой в определении этого чувства. Другое дело – сказать об этом Маше. Уж лучше хранить все это про себя. Кто знает, как относится к нему Маша?..
Порой Ринтын чувствовал себя в положении охотника, который подкрался к красивой птице и любуется ею, зная, что одно неосторожное движение может спугнуть ее.
Бывали дни, когда с поля возвращались еще до заката. Это случалось в праздники. Парни и девушки, принарядившись, шли к лугу, спускающемуся к реке, гармонист растягивал мехи инструмента от плеча до плеча. В избах гнали самогон.
Ринтын и Маша уходили на берег тихой речки и, сидя там, слушали вечерний деревенский праздничный гомон. Праздники были церковные, но никаких обрядов при этом не соблюдалось: люди попросту отдыхали после тяжелых и трудных дней. Никто не молился, да и церкви нигде поблизости не было.