Время таяния снегов
Шрифт:
– Еще только в прошлом году,– задумчиво сказал Ринтын,– мне казалось, что я никогда не пойму каменной красоты города, никогда не полюблю эти гранитные берега, скрывшие под собой живую землю. А теперь смотрю – и не могу оторваться. Это так прекрасно!
– А ведь есть люди, которые не видят и не замечают этой красоты,– тихо сказала Маша.– Для них красота в другом, а на человека, восхищающегося просто домом, цветком, необычным закатом, смотрят как на чудака… Ты, Толя, понял красоту города – значит, ты в душе поэт.
“Неужели Кайон проболтался?” – сердито подумал Ринтын.
– Ты помнишь стихи Блока о поэтах? – продолжала Маша и прочитала:
И плакали горько над малым цветком,
Над маленькой тучкой жемчужной…
– Я этих стихов не знаю,– признался Ринтын.– В детстве у меня был друг Эрмэтэгин, капитан корабля. Он потом погиб. Я часто его вспоминаю. Он и плавать-то стал, потому что не мог сидеть на месте. Он даже любил не так, как все наши парни. Любил издали. Смотрел и любовался девушкой, как проходящим красивым кораблем. Наверное, берег слова любви. Потому что чем их дольше держишь в себе, тем они дороже становятся… И все труднее их высказать вслух. Эрмэтэгин очень любил Блока, но почему-то этих стихов я от него не слышал.
– Хочешь, я их прочту тебе целиком?
Маша читала, а Ринтын смотрел на тучи, которые цеплялись за тонкий золотой шпиль Петропавловской крепости.
– Ты слушаешь меня, Толя? – спросила Маша.
Ринтын кивнул.
– Нет, ты о чем-то своем думаешь,– сказала Маша.– Верно? Скажи.
– Но ведь ты умеешь отгадывать мысли,– отшутился Ринтын, и Маша поняла, что не надо настаивать.
Так они ходили от моста до моста, пока не наступил вечер. С Балтики поднялся холодный ветер, погнал редкие сухие листья по мостам, проспектам и набережным.
– Скоро будет снег,– сказал Ринтын и задумчиво добавил: – А у нас сейчас вовсю пурги дуют…
– Мне хотелось бы побывать на твоей родине,– сказала Маша.– Только это очень далеко.
– Да, далеко,– вздохнул Ринтын.– Странно, но в прошлом году мне Чукотка казалась ближе, чем теперь. Время идет, и будто расстояние прибавляется. Как далеко мы будем от своей родины к окончанию университета!..
Ринтын и Маша расстались поздно вечером.
И хотя ничего определенного не было сказано, Ринтыну было легко и радостно. Он быстро поднялся к себе на пятый этаж, открыл дверь в комнату и остановился в удивлении: стоя на коленях перед своей кроватью, Ласло швырял в раскрытый чемодан пожитки и, никого не стесняясь, плакал. В комнате каждый занимался своим делом, но все это было так неестественно и напряженно, что Ринтын почуял неладное.
– Что случилось? – спросил он у Кайона.
– Им не разрешили пожениться,– шепнул Кайон.
– Кому?
– Соображать надо,– сердито ответил Кайон.– Ласло и Наташа. Разные подданные.
Ринтын не понял:
– Ну и что же?
– Да что ты? И вправду не понимаешь? В разных государствах они живут.
– А какое это имеет отношение к любви? – недоумевал Ринтын.
– Чудак ты! – решительно заявил Кайон.– Наивный человек!
Ласло в тот же день уехал из Ленинграда, вернулся к себе в Будапешт. А Наташа ушла с северного факультета и навсегда исчезла из поля зрения Ринтына. Со временем образ ее стерся в его памяти, но стоило представить себе далеко ушедший день, как в груди поднималась светлая грусть, сердце щемило, и это было удивительно, потому что ничего между ними не было, только один-единственный поцелуй.
Это была настоящая зима. В феврале морозы доходили до тридцати градусов. Иностранцы завидовали Ринтыну и Кайону:
– Вы северяне. Вам, наверное, эта стужа нипочем.
Друзья старались держать марку и гордо шагали по обледенелой набережной, стараясь не отворачиваться от острого, выжимающего слезу морозного ветра.
День начинался в голубой полумгле, как в ледяной пещере айсберга. Электрические огни потускнели, как луна перед ненастьем. Деревья заиндевели.
Обилие голого камня и полное отсутствие снега на черных тротуарах усиливали стужу. Так пронзительно холодно бывает только на горных вершинах, где ветер со скал начисто сметает снег.
Трамваи скрипели, звонили, звон их быстро угасал в студеном воздухе. На стекла нарос толстый слой льда, и только по глухим выкрикам кондукторши можно было узнать, где идет вагон. В трамвае было так же холодно, как и на улице. Пар от дыхания клубился в тесноте и оседал на потолках, а оттуда иней сыпался на меховые шапки, на суконные ушанки, на шерстяные женские платки.
Но стоило подняться на второй этаж филологического факультета, как становилось тепло. И это тепло шло не столько от печей, сколько от множества молодых, горячих людей, от их жаркого дыхания.
Ровно в девять часов раздавался звонок, и поток студентов растекался в разные двери, начинались лекции, семинары, практические занятия. В широком коридоре старинного здания становилось тихо. Лишь громко гудело жаркое пламя в голландских печах кладки петровских времен.
В перерывах разгорались споры, дискуссии. Ринтын не принимал в них участия, но любил наблюдать, как его друг Кайон кидался в самую гущу схватки. Общие курсы, такие, как история Сибири, основы марксизма-ленинизма, слушали все вместе в большой аудитории. Они-то и вызывали наибольшие споры, продиктованные желанием самим докопаться до истины, сделать маленькое открытие на полчаса раньше, чем о нем сообщит преподаватель.
Занятия по специальностям проводились по группам. Большинство преподавателей северных языков не умели говорить на тех наречиях, специалистами которых они являлись. “Мы не практики языка, а теоретики,– объясняли они студентам.– Важно знать структуру языка, а не отдельные слова и простой разговор”. Они не умели говорить, но это не мешало им с умным видом поддакивать студенту, который пытался втиснуть живой разговор в схему, придуманную “теоретиком”.
Однажды Ринтын прямо сказал об этом Василию Львовичу.
– Специалист, скажем, английского языка не станет объявлять себя знатоком языка, не зная разговора, то есть главную функцию языка, того, ради чего и существует собственно язык,– горячо говорил Ринтын.– Мне кажется, такое отношение к народам Севера – неуважение к ним, и иные могут это болезненно воспринять. Да и сам я никогда не поверил бы, что вы могли бы составить грамматику чукотского языка, не чувствуя его живую плоть, его дыхание…
– Ринтын, ты делаешь выводы, не зная как следует существа дела,– мягко пожурил его Василий Львович.