Время таяния снегов
Шрифт:
Георгий Самойлович поднял голову, заметил отсутствующий взгляд Ринтына и строго сказал:
— Вы должны внимательно слушать, если хотите достичь в литературе хотя бы самого малого. Если бы в ваших вещах ничего не было, я бы не стал тратить время…
Почти три часа Георгий Самойлович разбирал рассказы.
На прощание он вернул рукопись и сказал, что ждет Ринтына через две недели с новыми вариантами рассказов.
Через две недели Ринтын принес ему исправленные рассказы и снова получил их обратно с новыми замечаниями. На этот раз сроком на десять дней.
Десять дней корпел Ринтын, переписывал рассказы по нескольку раз, переводил на русский язык, снова на чукотский.
В конце зимы Георгий Самойлович сказал:
— Будем считать, что ваша работа на этом кончилась. Теперь, если не возражаете, я пройдусь легонько по вашим рассказам и отдам их машинистке.
Ринтын облегченно вздохнул.
Когда Георгий Самойлович через несколько дней прочитал вслух перепечатанные рассказы "Полет в Хабаровск" и "Новый дом", Ринтын мысленно еще раз представил весь путь, который они прошли, и ужаснулся: тяжело будет ему, если доведется стать пишущим человеком. Этот труд не может сравниться ни с чем. Утешала лишь мысль, что наступит все же время, когда придут опыт, мастерство, умение. Станет легче, проще писать. Поиски лучшего слова не будут занимать столько времени, как нынче. И главное, исчезнет чувство постоянного недовольства собой и неуверенности. Ринтын не предполагал, что в литературе такого не бывает никогда.
— Вы не против, что второму рассказу я дал название "Новый дом"? — спросил Лось. — Дело в том, что у Мопассана есть рассказ "Окно".
— Нет, не возражаю, — смущенно пробормотал Ринтын. — Я даже не знаю, как мне вас благодарить…
23
Лось посоветовал послать рассказы в один из ленинградских художественных журналов. Они вместе сходили на почту, вложили рукопись в большой конверт и отправили заказным письмом.
Второй экземпляр Ринтын показал Маше. Она читала долго и внимательно, часто возвращаясь к предыдущей странице, легонько подчеркивая карандашом отдельные фразы и слова. Ринтын в нетерпении спросил ее:
— Ну как?
— Очень хорошо, — ответила Маша, — только мне кажется…
Ринтын насторожился:
— Говори, говори!
— А ты не обидишься?
— Лучше обижусь, чем потом будет стыдно, — ответил Ринтын.
— Мне кажется, что из твоих рассказов что-то ушло, — медленно произнесла Маша. — Возможно, что я не права. Когда ты читал первые, корявые во многом строки, в них была своя сила, свое очарование. Сейчас там все гладко. Очевидно, с точки зрения литературной техники не к чему придраться, но все же что-то ушло…
Ринтын еще раз перечитал рассказы, но не заметил ничего такого, о чем говорила Маша. Может быть, ей кажется? Конечно, теперешний текст нельзя сравнить с тем, что было даже в самом последнем варианте. Корявость стиля, некоторая, если можно так сказать, торосистость языка исчезли. Текст читался легко, гладко. Что в этом плохого? Может быть, она жалеет, что из рассказов исчезли многочисленные описания местных обычаев, нравов, живописные этнографические подробности? Она считает, что эти черты привлекательны, украшают рассказы. С одной стороны, она права; меховая оторочка кухлянки красива. Снежный иглу эскимосов на фоне черных скал на бескрайних просторах Арктики выглядит гораздо лучше, чем деревянный или каменный дом. В том, что в яранге горит жирник, живой огонь, плавающий в нерпичьем жиру, и в этом есть свое очарование. Так говорят люди, которые никогда не мерзли в снежном иглу, не надевали на голое тело жесткую мездру оленьей шкуры. Им не приходилось разжигать застывший мох в жирнике и дышать днями, месяцами, годами, веками чадом тюленьего жира. Они восхищаются отвагой морских охотников, устремляющихся в погоню за китами, гарпунящих морского великана рукой, и не знают и не ведают — стоит киту задеть хвостовым плавником байдару, и она переломится, как сухая спичка, и не умеющие плавать охотники окажутся в ледяной воде. Находятся люди, которые откровенно высказываются в том смысле, что прогресс и техника лишают Арктику своеобразия, нарушают быт ее жителей, стирают самобытные черты в образе жизни северян, и вместо экзотических аборигенов получаются обыкновенные люди.
"Эх, покататься бы на собачьей упряжке! — размечтался как-то сосед по комнате чех Иржи. — Это, должно быть, очень приятное путешествие". Ринтын тогда рассказал, как ему приходилось ездить от Кэнискуна в Улак, пробираться по торосистому побережью под скалами в эскимосское селение Нуукэн, возить лед, уголь, ящики со сгущенным молоком и макаронами и часами бежать рядом с упряжкой, держаться одной рукой за баран. Долго на нарте не усидеть — можно замерзнуть. А сколько возни с собаками! Перед дорогой их надо запрячь, если у кого повреждены лапы, надеть кожаные чулочки. Вернувшись с пути, нарубить копальхена, покормить собак, осмотреть и починить нарту… Нет, на трамвае ездить куда приятнее, чем на нарте!
А почему бы об этом не написать? Оттолкнуться от того случая. Когда Ринтын впервые ехал в дом отдыха в Териоки, в вагоне перед ним сидела болтливая пожилая женщина. Она все время наклонялась к Ринтыну, мотая перед его лицом черной вуалеткой от шляпки, и расспрашивала о жизни на Чукотке, предварительно искусно выведав, откуда родом ее спутник.
Она ужаснулась, узнав, что тамошние жители ездят на собаках.
— Это жестоко! — с возмущением сказала она. — На собаках ездить!
Потом было еще много встреч с разными людьми, которые имели о Севере самое смутное и искаженное представление. Среди небылиц о Чукотке большое распространение получили рассказы капитанов, наблюдавших жизнь стойбищ в бинокль.
Пусть двое чукотских парней едут в поезде. И разговоры происходят в поезде, идущем через всю огромную страну. Пусть в рассказе будет много рассуждений, много того, что зовется публицистикой. Надо открыть читателю глаза на то, что издали кажется экзотикой, а на самом деле жестокая и трудная необходимость. Сказать во весь голос, что существует два вида буржуазного национализма. Один заключается в том, что человек открыто презирает другие народы, людей других рас. А другой, самый опасный, часто даже не осознается его носителями. Человек считает себя другом всех народов, а любуется не тем, чем сильны эти народы, а тем, чем они слабы, или даже тем, что о них выдумали…
Написать о любви. Против того мнения, что так называемые примитивные народы не способны любить. Иногда некоторые, узнав, что ты с Чукотки, доверительным шепотом спрашивают: "А правда ли, у вас есть такой обычай — приходит гость и ложится с женой хозяина?" И бывает, при этом любопытный в душе сладострастно облизывается и мечтает попасть туда, где мужья уступали бы ему своих жен…
Писать стало для Ринтына привычкой. Он вставал рано утром, часов в пять, и садился за стол перед замерзшим окном, разрисованным морозными узорами. Товарищи по комнате еще спали вместе со всем населением громадного пятиэтажного здания. Только далеко внизу дворник шаркал по льду железным скребком. Причудливые переплетения серебристых перьев, копий, снежные заросли на стекле даже помогали писать, думать. Порой в этом снежном переплетении возникало лицо Маши, и так хотелось ее увидеть, что невозможно было справиться с искушением. Разум говорил, что это безрассудство, но Ринтын вставал из-за стола и бежал на трамвай, чтобы хотя бы мельком увидеться с ней. Она по-прежнему жила в своей крохотной холодной комнатенке. Начальник уже предупредил ее, чтобы она подыскивала другое жилье. Видеться приходилось украдкой и урывками. У Ринтына появилась привычка заглядывать в освещенные окна домов, чтобы хоть краешком глаза увидеть кусочек жизни счастливых обладателей отдельных комнат и квартир. Прогуливаясь по заснеженным улицам, Ринтын и Маша мечтали о том времени, когда у них будет своя комната, где они могут делать все, что им заблагорассудится, не опасаясь никого. Они мысленно обставляли ее, переставляли по нескольку раз мебель, отбрасывали надоевшую, вносили новую. Иногда в комнате становилось так тесно, что повернуться негде было. Тогда находился простой выход — появлялась вторая комната. Если уж очень разыгрывалась фантазия, воображение дарило им отдельную квартиру из трех комнат. Правда, в таком просторном жилище было неуютно, неловко, и они тут же населяли ее гостями и знакомыми. Кто только не жил у Ринтына и Маши! Кайон и Саша Гольцев — они были непременными постояльцами. Гостили у них Василий Львович, дядя Кмоль, Машины знакомые по Сибири… Через некоторое время оказывалось, что вместо отдельной квартиры у Ринтына и Маши уже целое общежитие. Начиналось выселение, но даже после этого в жилище оставалось еще много народу, было тесно, но весело.
Ринтын, повидавшись с Машей, едва успевал к началу занятий. Факультет перевели на Десятую линию Васильевского острова в старинное здание, где находился и математико-механический факультет. До революции здесь помещались Бестужевские высшие женские курсы, и преподавательница современного русского языка Андреева-Георг часто вспоминала молодые годы, проведенные в этом женском высшем учебном заведении.
Происходящее в рассказе было очень далеко от того, что окружало в эти дни Ринтына. Но странно, именно несхожесть с повседневностью помогала ясно и отчетливо видеть обстановку и героев нового рассказа.