Время таяния снегов
Шрифт:
Отец и дочь были настоящими большими друзьями. Старик любил слушать, когда дочка пересказывала ему содержание прочитанных книг, а потом он передавал своим друзьям рассказы о человеке трудной судьбы Челкаше, о безудержном врале и хвастуне Хлестакове и о многих других людях, о жизни которых писали великие писатели…
Перо валилось из рук. Усталость разлилась по всему телу; сковало плечо и кисть правой руки. На столе в беспорядке лежали исписанные листы. Надо бы немного передохнуть, выйти на свежий воздух, прогуляться. Но уходить из-за стола не хотелось. Писать бы и писать,
…Ринтын прошел пешком Средний проспект, Первую линию, мимо домов, мимо одиноких высоких деревьев, шелестевших пожелтевшей листвой на высоте третьих-пятых этажей… Рано утром Аня распахивает окно на четвертом этаже общежития, к ней заглядывают зеленые ветки и говорят: "Здравствуй, друг наш!"
Вот и Соловьевский садик. На скамейках сидели старики и старухи, матери с младенцами, юноши и девушки, готовившиеся к вступительным экзаменам в вузы. Надо было зайти к Саше Гольцеву, к Ане Тэгрынэ и узнать, как у них дела, может быть, им надо помочь. Ринтын вспомнил лицо эскимоски и вдруг обнаружил, что девушка в рассказе получается мало похожей на живую. Переделывать или оставить так? Пожалуй, лучше оставить. Пока. Когда рассказ будет закончен, можно и исправить.
Вместо того чтобы идти в общежитие, где поселились Саша Гольцев и Аня Тэгрынэ, Ринтын вернулся обратно на Пятую линию.
Пришел Кайон и спросил:
— Где ты пропадаешь? Я давно тебя ищу. Пошли.
— Никуда я не пойду.
— Гольцев и Аня ждут. Погуляем по городу, — настаивал Кайон.
— Не могу я, — упирался Ринтын. — Идите одни. Мне тут нужно кое-что срочно сделать.
— Заболел, что ли? У тебя какой-то странный вид, — Кайон заглянул ему в глаза. — Худо тебе?
— Все у меня в порядке! — резко ответил Ринтын. — Просто у меня есть свое дело. Срочное!
— Не иначе как Машу ждешь? — не отставал Кайон. — Так бы и сказал. А то корчит из себя черт знает кого! Секреты устраивает. Друг называется!
Кайон ушел, а Ринтын опять сел за стол, но не мог написать ни строчки. Стычка с Кайоном его расстроила, и прошло немало времени, прежде чем перо снова послушно побежало по бумаге.
Исписав еще несколько страниц, Ринтын обнаружил, что его несет в сторону от задуманного. Ведь девушка летит на самолете, а он рассказывает ее биографию, биографию ее отца, об отношениях старика со своими соседями, с другом Ани Тэгрынэ, мотористом охотничьего вельбота…
Ринтын вернулся к Ане, летящей в самолете. Пусть машина идет в Хабаровск. Ведь именно в этом городе Аня увидела настоящее дерево. А пока девушка сидит, смотрит в иллюминатор и гадает, кто же соседи по самолету. О толстом она уже определенного мнения — он географ. Остальные, видимо, сотрудники Главсевморпути, а один из них Герой Советского Союза, участник рекордных перелетов… Может быть, лучше почитать, чтобы скоротать время? Или поговорить с толстым пассажиром?.. А под самолетом проносятся леса, покрывшие горные склоны. Спуститься бы к ним, походить между деревьев, как в толпе людей, прикоснуться ладонью к живому, покрытому корой стволу.
Неожиданно девушка заговаривает
Аня старается не пропустить ни одного мгновения этого необычного и первого в жизни полета. И все же получается так, что она упускает момент, когда самолет касается колесами бетонного покрытия аэродрома. Попутчики будят ее, и девушка долго не может сообразить, где она: вроде только что летела, но ни шума, ни покачивания больше нет, вокруг суетятся люди и торопят ее.
Машина подвезет ее к общежитию. Она звонит и долго ждет, пока сонная дежурная откроет дверь. Вот тут Аня и слышит незнакомый шелест, долго прислушивается и гадает, что это такое. Вроде птицы? Или сухой снег по моржовой покрышке яранги? Что-то странное и непонятное…
Ринтын успевает познакомить Аню с будущими подругами, прежде чем уложить ее спать.
Утром Аня просыпается оттого, что солнце, прорвавшись сквозь занавески, бьет ей прямо в лицо. Солнечные блики бегут по лицу, будто кто-то за окном разорвал облако и маленькими кусочками пускает его по ветру. И вдруг догадка осеняет ее. Это же дерево! То самое, которое вчера вечером шумело над головой! Девушка босиком, в одной рубашке подбегает к окну, широко распахивает створки и видит, как две высокие стройные березки протягивают к ней свои ветви… Здравствуйте, зеленые друзья!
Ринтын поставил точку и в изнеможении опустил занемевшую руку. Несколько минут он неподвижно сидел перед стопкой исписанных листков и чувствовал себя совершенно опустошенным.
Взяв себя в руки, Ринтын собрал листки, сложил в аккуратную стопку, хотел прочитать написанное и вдруг понял — это невозможно. По крайней мере в ближайшие дни немыслимо вернуться к написанному — ведь кто знает, что там получилось? Может быть, все это ничего не стоящий бред…
Ринтын спрятал стопку в самый нижний ящик тумбочки.
21
Такая пурга была редкостью для Ленинграда. Машины днем шли с зажженными фарами, прохожие кутались в шубы, в шерстяные шарфы и платки. Тарахтели снегоуборочные машины, дворники сгребали с тротуаров широкими фанерными лопатами снег. На Съездовскую линию Васильевского острова вышли курсанты Военно-политического училища. Они шеренгами стояли в метели и помогали ветру расшвыривать легкий снег. Курсанты пели военные песни, пурга рвала мелодию и слова и уносила их к Неве.
Но ни люди, ни машины ничего не могли поделать с пургой. На улицах росли сугробы, на крыши наметало высокие пушистые шапки.
После лекции Ринтын позвал Кайона:
— Пойдем в пургу!
Кайон с радостью согласился. На Дворцовом мосту ветер выл, как в скалах мыса Дежнева. На речном льду было нисколько не хуже, чем в Беринговом проливе. Летящий снег забивал дыхание, а ноги то и дело натыкались на обломки льда, торчащие из сугробов, как маленькие торосы.
Под опорами моста темнели промоины. Они курились паром, словно разводья в океане.