Время таяния снегов
Шрифт:
— Нет, уж насчет поездки — это ты рассказывай. Я не представлял, как может человек так удивляться! Переживала ты здорово.
— А ты? — лукаво напомнила Аня. — Помнишь, как только показались зеленые сопки, покрытые лесами, все отворачивался от меня?
— Было дело, было, — смущенно улыбаясь, признался Саша. — Но вы меня поймете: два года я летом видел из окошка своей школы ледяную воду и плавающие льдины, а тут целые горы зелени! Было от чего разволноваться!
— А для меня все было ново — и огромные дома во Владивостоке, трамвай, поезд и бесконечные рельсы. Не помню, на какой станции я сошла с поезда на остановке, подержалась за рельс, вернулась в вагон и сказала Саше, что поздоровалась с Москвой. Он никак не мог понять,
Черные глазки Ани разгорелись, заблестели, будто их мазнули нерпичьим жиром. Многое в ее рассказе было близким Ринтыну. Те же чувства испытал он, когда увидел настоящее живое дерево. Туда, где родились и выросли и Ринтын, и Кайон, и Аня, деревья приходят только мертвыми: их выбрасывает в сильный шторм. Из песка торчат голые, обломанные сучья, словно взывая к солнцу, взрастившему их. А по берегу ходят охотники и подбирают дары морские, сортируя бревна — эти на полозья для нарт, эти для подпорок яранги, эти для посохов, для лыж-снегоступов. В приморском охотничьем стойбище дерево дорого, его меняют на моржовый и нерпичий жир, на ремни, лахтачьи подошвы. Редко кому доводилось видеть его в настоящем живом виде…
И всегда, когда думалось и мечталось о Большой земле, воображение рисовало лес — сплошной, густой, зеленый. Перед глазами стояли деревья — великаны, подпирающие могучими стволами небесный свод.
Аня закончила свой рассказ о первом свидании с деревом, и в воспоминания пустился Саша. Только сейчас ребята узнали, что Саша женился и у него даже есть сын, которому они дали чукотское имя Армоль.
— Что же ты молчал до сих пор? — сердито спросил его Кайон.
— Боялся, — пошутил Саша. — Ведь вы все были влюблены в нее…
— Тамара Вогулова? — догадался Ринтын.
— Она, — кивнул Гольцев.
— Что же, — сказал Ринтын, — если она выбрала из нас троих тебя, значит ты чем-то лучше… Не правда ли, Кайон?
— В этой мысли что-то есть, — уклончиво ответил Кайон и предложил тост за маленького Армоля и Тамару.
— А где жена? — спросил Ринтын.
— Тамара осталась работать в той же школе, — ответил Саша. — Ну куда бы я повез ее с маленьким ребенком? Наказывала: учись хорошо, буду тебе помогать, а потом и моя очередь придет.
Заиграл оркестр. На сцену вышла певица и запела про тонкую рябину. Сидящие за столами смотрели на певицу и жевали. Хорошая грустная песня про рябину, но не здесь ей литься, а в другом месте. Вроде бы очень простая мелодия, а поднимает из глубин человеческих беспокойство, и хочется самому сделать такое, чтобы удивить людей. Разве жизнь Саши Гольцева и Ани Тэгрынэ не интересна для других? Разве неожиданное свидание с мечтой — это не прекрасно? Только как сделать, чтобы люди стремились к удивительному и ждали его и верили в то, что обязательно оно случится? Ринтын сидел в ресторане, слушал песню о тонкой рябине, а мыслями был на побережье Ледовитого океана, где на холодной гальке лежат выброшенные мертвые стволы деревьев…
20
Рассказ Ани
Сколько раз такое бывало и у Ринтына! Леса и поля, описанные еще Тургеневым, вдруг возникали перед ним наяву. А Ленинград… Почему-то Ринтын видел город в мечтах на морском берегу. Оттого, наверное, что с моря приходило все новое и необычное. Волны выбрасывали пустые консервные банки с яркими этикетками, с моря приходили корабли, новые люди…
Может быть, об этом и должен быть первый рассказ? Волны бьют о скалистые берега, словно множество музыкантов колотят по звонкой, туго натянутой на деревянный обод моржовой коже. Ритм рассказа должен быть именно такой. Не отсюда ли родился ритм чукотских и эскимосских песен? А может, написать все повествование в стихах?.. Нет, не годится. Ринтын давно убедился, что поэтического призвания у него нет. Все, что он писал так называемыми стихами, можно было гораздо проще и яснее сказать прозой. Настоящая поэзия — это когда мысль иначе как стихами нельзя выразить.
Но вечером работать невозможно: в жилой комнате шумно, а в рабочей то и дело кто-нибудь подходит, заговаривает. Оставался один выход — пораньше лечь спать, встать на рассвете и без помех писать.
В пять часов Ринтын уже сидел над чистым листом бумаги. В окно пробивался рассвет, доносились ранние звонки первых трамваев. Рядом спали товарищи. Ринтын никогда не думал, что Кайон храпит. Да еще как! Мало того что мешает работать, так и других может разбудить. Ринтын потряс Кайона за плечо. Тот покряхтел, перевернулся на другой бок и пробормотал:
— Чего в такую рань поднялся?..
Ринтын вернулся к столу и посмотрел на чистый лист. Кто-то прошелся по коридору. Потянуло ко сну. Неплохо бы ополоснуться ледяной водой из-под крана. В коридоре пусто. Длинный ряд дверей выглядит непривычно, не так, как днем, когда здесь полно студентов. Ринтын сполоснул лицо и вернулся в комнату. На столе белел лист бумаги.
Внизу, в четырехугольнике двора, зеленела лужайка. Траву подсевали студенты-ботаники, и она до самого снега оставалась густой, сочной. Ветер ее колышет, приглаживает. Отсюда, с высоты пятого этажа, лужайка казалась совсем крохотной. А почему героине рассказа не лететь на самолете? Она сидит в кабине и смотрит, как ветер гладит своей широкой ладонью траву на аэродроме. Вот так и начать рассказ: "Чья это огромная невидимая ладонь гладит траву на аэродроме? Отпустит на секунду и снова прижмет к земле; пригладит, отпустит и снова пригладит… Это ветер. Но девушка не чувствует его. Она сидит в пассажирской кабине самолета, дверца уже заперта, порывы ветра не проникают в кабину…"
Ринтын оторвался от бумаги и посмотрел вниз. Дворник дядя Гриша поливал траву.
А самолет уже взлетал, земля падает вниз, уносится от машины. Девушка боится, что ей будет страшно, голова закружится. А вместо этого огромная радость охватывает ее! Как прекрасно лететь! Это сбывшийся наяву сон. Кто в детстве не летал во сне?!. С чем это можно сравнить?.. Качка на байдарке совсем иная. На качелях? Нет, непохоже… Это совсем новое — легкость, свобода, скорость и высота!
О, как не хватает слов! Вот когда Ринтын встретился с великой трудностью, с которой сталкивается всякий, кому приходит в голову что-то изобразить на бумаге. Слова, в разговоре кажущиеся значительными, прекрасными, на бумаге вянут, теряют упругость и красочность. Ринтын походил на человека, который хочет поймать отраженную в воде звезду. Вода уходит между пальцев, и вместе с ней убегает звезда. Чтобы получился хороший, интересный рассказ, сколько нужно поймать этих слов-звездочек, поставить тесно ряд в ряд, не оставляя между ними зияющих пустот и провалов.