Время таяния снегов
Шрифт:
Василий Львович засмеялся.
— И если когда-нибудь мне доведется писать о своем народе, я постараюсь сделать это так, чтобы русским, украинцам, белорусам, казахам, французам, если дойдет до них написанное, стало понятно: чукчи — такие же люди, как и все остальные жители Земли. Так же рождаются, растут, заботятся о пище, о жилище, любят, страдают, умирают и являются главным украшением той земли, где их поселила судьба. Они честны, правдивы, отзывчивы. Когда я начал читать в детстве, мне сначала было просто любопытно узнать, как живут люди вдали от Чукотки, какая там природа, что за звери там водятся,
— Нет, ты говоришь именно так, как нужно, правда, немного сумбурно, ответил Василий Львович.
Часто занятия с Василием Львовичем кончались такими разговорами. Знания накапливались, кругозор Ринтына ширился, собственные мысли заполняли голову, вытесняя заученные, затверженные со школьных лет положения.
Ринтын по-прежнему любил бродить по набережным. И широкий водный поток невольно настраивал на неторопливые размышления.
Иногда встречался милиционер Мушкин. Он поступил в вечернюю школу и делился школьными впечатлениями со студентом.
— Туго мне дается алгебра, — жаловался он. — И надо же такое выдумать: вместо чисел — буквы! Чепуха какая-то! Представьте, товарищ Ринтын, выдадут тебе стипендию буквами… А плюс бе. Тут потихоньку от жены в пивную бы зарулить по пути, а в кармане — а плюс бе… Как ни верти, как ни крути, а в сумме ноль. В университете вам небось еще и высшую математику преподают?
— Нет, я математику не изучаю, — ответил Ринтын.
— А что?
— Историю литературы, основы марксизма-ленинизма… — начал перечислять Ринтын.
Милиционер со значительным видом кивал головой.
— Мне бы такие науки! — вздыхал он. — Я бы показал себя! Люблю литературу! Когда выпадает спокойное дежурство — можно целый роман прочитать. Особенно если про нашу работу, про милицию, про шпионов.
На углу Восьмой линии и Среднего проспекта Мушкин прощался.
— Приятно с образованным человеком пообщаться, — говорил милиционер, тряся Ринтыну руку.
Он величественно удалялся по Восьмой линии Васильевского острова, а Ринтын еще долго стоял на углу и смотрел вслед человеку, который испытывал такое уважение к знанию, какое не часто встретишь.
Ринтын учился хорошо. Прошла зимняя сессия. В его зачетной книжке были одни отличные отметки. Задумываясь над своими успехами, он приходил к выводу, что по сравнению с другими студентами, его однокурсниками, у него никаких особых способностей не было. Просто у него не угасла разгоревшаяся еще в школьные годы жажда к знанию, любопытство ко всему.
Это началось еще с первого школьного дня. Возвращаясь в ярангу после уроков, Ринтын явственно чувствовал себя выросшим, более богатым знаниями, чем утром, когда бежал навстречу школьному звонку. В дни болезней он заботился не о своем здоровье, а о том, как бы не отстать в учении, не пропустить мимо себя чего-нибудь важного, интересного.
Он аккуратно записывал лекции, читал литературу, рекомендованную преподавателями,
Глубоко в память запала ему ночь на железнодорожных путях станции Волосово и Первая симфония Калинникова. Наверно, у каждого человека есть мгновения в жизни, когда его дух поднимается на такие высоты, что потом, даже через много лет, он вспоминает об этих мгновениях с глубоким внутренним трепетом. Наверно, великие люди делали свои бессмертные открытия именно в такие минуты. Причем совсем не обязательно должно произойти что-то заметное со стороны. Ну кто из товарищей Ринтына помнит обыкновенный весенний день на мысе Дежнева, когда они копали в леднике яму для хранения мяса? Внизу в солнечном блеске переливались в проливе слившиеся воды Ледовитого и Тихого океанов, плавали льдины и сине-зеленые обломки айсбергов. Вдали, за островами Диомида, в туманной дымке синели американские берега. Ринтын просто посмотрел чуть повнимательнее и так поразился величием открывшейся перед ним картины, что опустил лопату. Он вдруг увидел под собой весь земной шар, обнял взглядом то, что в общем-то недоступно человеку. Ринтын на некоторое время оцепенел. "Рапота! Рапота!" — такими словами вернул его из мира грез на землю старый эскимос Аляпан.
Ринтын теперь прислушивался к музыке, звучавшей по радио, надеясь, что когда-нибудь снова передадут Первую симфонию Калинникова. Но музыка была другая — тоже интересная, иногда даже волнующая, однако Калинникова не было.
Как-то Софья Ильинична прихворнула и передала через Кайона билет для Ринтына в филармонию.
— Леди, — так за глаза называл Кайон Софью Ильиничну, — дарует вам билет в филармонию на симфонический концерт. В программе Петр Ильич Чайковский, сообщил Кайон, успевший изучить афишу.
Сам он к музыке был равнодушен, особенно к классической. В прошлом году Кайон оказался жертвой своего музыкального невежества. Однажды, гуляя по городу, он увидел афишу, на которой было написано: концерт камерной музыки. Кайон тут же решил, что в программе будут произведения тюремной музыки. С большим трудом он достал билет и долго наряжался перед зеркалом, одолжив у Ласло настоящий заграничный венгерский галстук. Но он даже не досидел до конца концерта. В первый же антракт поспешил в гардероб, оделся и выскочил на улицу.
— Четыре человека сидят друг против друга и тянут такое, что в животе становится холодно, — с возмущением рассказывал Кайон. — А я-то думал, что по крайней мере будут старинные революционные песни, какие пели в камерах Петропавловской крепости, песни ссыльных политкаторжан… Ведь много таких песен: "Замучен тяжелой неволей", "Бежал бродяга с Сахалина". Наконец, есть древние песни про Степана Разина, про казацкую вольницу…
Интересно, что будет в филармонии? Не придется ли бежать, как сбежал с камерного концерта Кайон?